Вальтер Диггельман - Увеселительная прогулка

— Вы могли бы его читать только с разрешения прокурора по делам несовершеннолетних. Но мне нужна ваша помощь.

— У меня просто в голове не укладывается, — сказал Эпштейн.

— Случилась еще одна неприятная вещь. Странно, что вам это до сих пор неизвестно.

— Что именно?

— Вы сегодня еще не были в редакции?

— Нет, я проспал, я сегодня лег только под утро.

— Бернская полиция передала прессе признание вашего сына.

— Не может быть!

— Мы сейчас этим занимаемся. Нам кажется, что полицейский Зиммен несколько превысил свои полномочия.

— У меня нет слов.

— Я вам глубоко сочувствую. У меня у самого четырнадцатилетний сын.

— Могу я увидеть Оливера?

— К сожалению, это пока невозможно. Так много я на себя взять не могу.

— Может, и лучше ему пока со мной не видеться.

— Оливер в хороших условиях. Я хочу сказать, что у нас есть особые камеры для несовершеннолетних — вполне благоустроенные. Все в светлых тонах, настоящие кровати, умывальник, туалет… У него есть и книги, но сейчас он будет спать, врач дал ему снотворное, чтобы он отдохнул и успокоился.

— Я не верю ни одному слову Оливера, — сказал Эпштейн.

— Ни одному слову, — это, пожалуй, преувеличение, — возразил шеф уголовной полиции, — что-то у него с девушкой все-таки было, весь вопрос теперь в том, что он действительно сделал.

— О девушке по-прежнему ни слуху, ни духу?

— Найдены только туфли.

— Если то, что показал Оливер, окажется правдой, напрашивается мысль, что мальчик болен.

— Его при всех обстоятельствах подвергнут психиатрической экспертизе. Скажите, пожалуйста, вам что-нибудь известно о… ну, скажем, о личной жизни вашего сына?

— Я бы сказал, он вполне осведомлен в вопросах секса и не только в физиологическом или биологическом смысле.

— Оливер уже бывал близок с женщинами?

— С женщинами? Скорее, с девчонками. Но думаю, до настоящей близости дело не дошло…

— Могу я поговорить и с вашей женой?

— Конечно, можете.

— Мне искренне жаль вас и вашу супругу, потому что публика, пресса — это неизбежно — начнет копаться теперь в вашей семейной жизни… Вы должны быть готовы ко всевозможным неприятностям…

— Да, я готов.

— Как себя чувствует ваша жена?

— Сейчас она в постели, спит, врач сделал ей какой-то укол.

— Значит, вы полагаете, что Оливеру еще не случалось иметь дело с женщинами — то есть со своими сверстницами?

— Я просто ничего об этом не знаю.

— Сыновья, конечно, редко рассказывают о таких вещах.

— Я всегда надеялся, что со мной он будет делиться. И я всегда ему говорил, что, если у него заведется подружка, он может без стеснения привести ее домой и остаться с ней наедине у себя в комнате.

— А какие отношения у вашего сына с матерью?

— Довольно сложные. Но я не все знаю. Жена со мной об этом не говорит, Оливер тоже.

— В мою задачу, разумеется, не входит допрашивать вас об этом. Это дело следователя, скорее, даже психиатра. Я только хотел услышать от вас, есть ли у Оливера склонность к сочинению небылиц, любит ли он рисоваться и бывает ли агрессивен по отношению к девушкам, к женщинам, например к собственной матери?

— Я не хочу скрывать от вас… Моя жена намерена уйти от меня. То есть она действительно уходит. Появился другой. Наша жизнь с женой не всегда шла гладко…

— Значит, Оливер мог…

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Да, ему могло прийти в голову… Это возможно… не исключено… Но, как я уже говорил, тогда это болезнь.

— Я не хочу вас больше мучить, — заявил шеф. — Сегодня вечером я сам допрошу Оливера. К сожалению, я не смогу сделать это с глазу на глаз. Будет присутствовать прокурор по делам несовершеннолетних, он этого требует, и я не вправе чинить ему препятствия. А этого человека я знаю слишком мало…

— Я вам очень благодарен, — сказал Эпштейн.

— Уважаемые дамы и господа! — сказал Эпштейн. — Вам известно, что произошло, и нет надобности что-либо объяснять. Вы знаете также, что я уволил Зайлера без предупреждения. Я лишь считаю своим долгом заявить, что не намерен слагать с себя полномочия, другими словами — я остаюсь главным редактором. Этот вопрос уже согласован с издателем. Кроме того, я прошу господина Кремера взять на себя освещение дела Оливера Эпштейна, хотя оно и не имеет отношения к вопросам культуры. Я прошу господина Кремера освещать это дело в нашей газете так, как он сочтет нужным, Вмешиваться я не буду. А молчать мы не можем, я не могу… У вас есть вопросы, господин Кремер?