Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

— Мама, — говорит Мэйзи с любовью.

— Это последняя партия, — отзывается мать. — Полегчало? — Улыбается, радуясь, что не случилось самого плохого, обошлось. — Бенджи тоже чувствует себя получше. Обожди, я скоро к тебе подойду, оботру… Ты, может, чего-нибудь выпьешь или дать тебе хлеба с сахаром?

Джим входит в кухню, не спотыкаясь, не покачиваясь, — он, скорее, движется рывками, прямо к крану, откручивает его до отказа, пьет огромными глотками, подставляет под струю воды лицо, голову. Обваренный, красный, фыркает и брызжется водой, как морж. Хватает ведро для поливки и выплескивает его на себя, наполняет его снова, потом еще раз обливает себя с ног до головы.

Анна старается ему как-то помочь, бегом бросается за полотенцем, наливает в кувшин воду, подает стакан. («Джимми, быстро к Крикши, попроси для папы льда».) Мелькают мысли, мерзкие, противные мысли: вода, как много вылито воды, большой расход, и огород еще не полит, и что теперь творится в кухне, нужно убирать; неужели же еще один прибавился — неужели и Джим заболел? И спрашивает жалобно:

— Джим, что случилось? В чем дело?

Но Джим лежит как пьяный в тени у крыльца, отирает мокрой губкой пот, плещет на себя воду из ведра и ничего не отвечает.

Семь часов. Зарница. 106°.

Джим все еще лежит на мокрой земле у крыльца, но теперь он спит; у него дергаются руки, он храпит.

Бен ерзает у Мэйзи на коленях — ему жарко, он отодвигается.

— Объясни мне про страшные сны, — шепчет он ей на ухо, — расскажи про домовых, и про чудищ, и про привидения, и про чертей.

Мухи гудят и падают, обжигаясь о лампу; повсюду, куда не глянешь, — банки с янтарным желе, в котором плавают кусочки персика. Анна наконец садится за кухонный стол, она держит на руках Бесс, напевает, шевеля потрескавшимися от жары губами: «Корабль уплыл, я вслед ему глядела»; ждет, когда же вернется Уилл, и она погасит свет, и снова все будут стараться уснуть. «Корабль уплыл…» Прямо в бреду от этой жары, да к тому же можно задохнуться.

Бам!

Бесс, игравшая крышкой от банки — возила ее по столу то туда, то сюда, — нечаянно сталкивает ее со стола и требует, чтобы ей тут же вернули «игрушку». Ее сознание озарилось светом. Она разжимает пальчики, сжимает, разжимает, сжимает. Я могу так сделать. Бам! Я сделала так. Я могу. Я! На личике сосредоточенное выражение неандертальца. Вот так стук! Ликуя, совершенно ошалев от радости, она сбрасывает крышку снова. Бам-трах-тарарах. Разжимает, сжимает пальчики, хватает, брякает, бам-тарарах. В ней бушуют силы, веками двигавшие человечеством: восторг осуществления; глубокое, могущественное, как половой инстинкт, чувство удовлетворенности: я могу так сделать, я добилась этого. Я! Я! В счастливом, бешеном упоении брякает крышку на пол снова, снова. В вонючем, душном воздухе звенит смех Анны, Мэйзи, Бена; Бесс торжествующе агукает беззубым ртом. Зуд, жара уже не мучают, уже не важны.

И Уилл окунается в смех, когда входит в комнату с коробками, катушками и длинным-длинным проводом. Впервые в жизни слушают они поочередно по детекторному приемнику, одолженному у Метцов, звуки радио. Откуда это, откуда это, думает Мэйзи, плавая по своей боли; как солнечный спектр, заключенный в луче, скрытое волшебство; и она слышит, собственными ушами слышит, как скользят прозрачные петли звуков, далеких звуков, людских и звездных, бьются, бьются…

За окном взметнулась едкая пыль, обрушилась на дом. Анне вдруг представились давешние громадные пылевые смерчи, она идет и будит Джима — хватит лежать во дворе. Огненный ветер раскачивает деревья, вспыхивают зарницы. Ох, как ей хочется не уходить в дом, побыть тут.

— Джим, вставай. Иди в дом. Такая пыль… Бесс… Мэйзи… Радио… Уилл одолжил приемник.

Он ничего не слышит, совсем одурел.

— Ступай в дом, умойся. Я помогу тебе. Погода меняется, Джим. Завтра кончится жара, я чувствую, спадет во всяком случае. Ну, погоди же…

Читатель, книга не должна была на этом кончиться, но работа над ней была отложена почти сорок лет назад, и так и не завершена.

Прочитанные тобой страницы — это все, что я сочла возможным опубликовать. Только обрывки, клочки, черновые заметки, наброски остались как свидетельство того, что могло бы быть и никогда уже не будет.

Йоннондио! Йоннондио! — навеки исчезают…