Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

Девушка слышит, обрывает смех и уже не шмыгает носом.

— Вы с ума сошли? А чего ради я здесь стою с пяти утра?

Брызгая слюной, мусорщик шипит:

— Не смей просить дополнительную площадь. Из-за тебя все погорим. Окошки закроют, а то и чего похуже. Лучше сам уходи, пока я тебя не выставил.

Я стараюсь сохранять присутствие духа.

— Каждый имеет право стоять в очереди.

— Не с такой просьбой! Какое у тебя право ставить всем подножку?

— Вам я ставлю подножку? Вы хлопочете о питании.

Плотина прорвана, предосторожности и шепот побоку.

— Сам понимаешь, не придуривайся! Питание — это ерунда. А на какой я живу площадке — ты знаешь? Только отвез жену в Коннектикут-Вэлли и вернулся к себе, как через пару часов в тот же день — слышишь? — меня выперли на площадку для одиноких. Двух часов, говорю, не пробыл дома, а я ослабел с голодухи, уже прилег, — являются из Распределения прохвост в серой форме и два помощника. Меня уже выписали — у него ордер на руках; и отвезли мое и женино барахлишко на Вербную улицу: в четвертом доме как раз вымели какого-то парня с его площадки. У нас и на супружеской-то из-за вещей было не повернуться: нужен стол — тащишь телевизор с пылесосом на кровать, потом обратно, и так все время. Вкалывали не покладая рук, не год и не два наживали — куда теперь девать? Так и стояло все впритык да навалом. А уж на одиночке все добро полезло вверх. Тут не взад-вперед таскаешь, а вверх да вниз. На самой верхотуре — качалка: на нее-то ничего не поставишь — качается! И расстаться ни с чем не могу. Хоть бы она там поправилась. Тоска одному. Хоть бы вернулась. Плевать, что руки распускает. Если она вернется, нам опять дадут площадку на двоих, только не так скоро, не через пару часов. Я знал женатых, у них были все права, а они по шесть месяцев жили на одиночке.

Мусорщик только что не кричит. Он близко придвинул ко мне свое лицо, угрожающе раскачивается огромный резак его носа, щеки залил нездоровый румянец, верхняя губа снует, как лапка швейной машинки.

Учительница через плечо бросает мусорщику:

— Замолчите!

— Кончай скулить! — рявкает сзади художник, скуливший целое утро. Впрочем, есть разница: художника всего-навсего раздражало, что очередь движется медленно, а мусорщик затронул болезненную тему.

Остальные глухо ворчат.

Мусорщик мрачнеет. Мне приходит мысль, что враждебность окружающих, которую он бездумно навлек на себя своими признаниями, вызвала в нем приступ голода. Он мрачнеет самозабвенно. Наверное, мысленно утоляет голод, смакуя что-то очень лакомое — почему-то мне в голову лезет черепашья тушенка с ржаной краюхой. Странно. Сам я только раз в жизни ее отведал. Стоп, да не я ли голоден?! Как бы то ни было, я рад, что некоторое время мусорщик мне не угрожает.

Его угрозы хороши тем, что я еще раз остерегаю себя: осторожнее с девушкой — она, может, и не выдаст, а мусорщик выдаст, заметь он хоть малейшее поползновение с моей стороны нарушить приличия.

Я, как связист, ищу нужный шифр.

— Когда мне было десять лет, — шепчу я, приблизив губы к ее левому уху, — я больше всего на свете хотел уметь летать. Рассказать вам один случай? В соседней с нами комнате жила девочка Дебора, она была постарше меня, лет четырнадцати-пятнадцати. Как-то раз она зашла к нам днем, застала маму, разговорилась с ней. Разговаривая, Дебора прилегла на кушетку, где меня укладывали на ночь. В тот вечер перед сном я сделал две вещи. Во-первых, лег на живот и стал молиться богу, в которого верил, когда мне что-нибудь было нужно; я молил, умолял его дать мне полетать, и я еще молился, когда увидел себя парившим, раскинув руки, рядом с рыцарями на Колумбовой башне, потом взмыл выше, завис над Восточной скалой — я не помнил себя от радости; воздух был густой, янтарного цвета, и как будто были сумерки; не могу передать, какой я испытывал восторг… А другая вещь такая: пока я молился и летал, я в это же время целовал сто, где несколько минут лежала ее голова.

— Бог не очень вас жаловал?

— Не очень. Я от него отвернулся.

— А у меня и желаний таких никогда не было, — тихо роняет она. — Я, скорее, реалистка.

Реалистка? Из реалистов, я знаю, дешифровщики никудышные. А вдруг она не очень умна? Поразительно, как долго иногда не можешь постигнуть, что отсюда досюда человек просто глуп. Я подхватываю ускользающую нить и продолжаю:

— Дебора кошмарно изменилась. Я видел ее несколько дней назад. Толстая, угрюмая.

— Я хотела стать кинозвездой. Вы из старых фильмов что-нибудь видели с Мерилин Монро?