Рышард Клысь - «Какаду»

— Жалко. На какое-то время надо ее приберечь. Еще может пригодиться.

— Теперь уже нет.

— Ты так уверен?

— Мне, во всяком случае, она уже не понадобится.

— В самом деле?

— Да. Если хочешь, могу тебе это подарить.

— Ты серьезно?

— Вполне.

— Не хочешь же ты сказать, что решил избавиться от этого как раз сегодня?

— Ты угадал. Насчет моего решения.

— Не понимаю, — произнес Монтер неуверенно. — Ведь такая ампула здорово помогает в работе.

— Я тоже так думал. Еще несколько часов назад я рассуждал точно так же. Но сейчас уже нет. Сейчас я так не думаю. Эта ампула только мешала бы мне…

— Что случилось, Хмурый?

— Ничего. Я хочу только знать.

— Что знать?

— Все. Хочу знать все и до конца…

Монтер посмотрел на меня испытующе и недоверчиво, словно раздумывал, можно ли принимать мои слова всерьез, потом пожал плечами и, не говоря ни слова, спрятал ампулу в карман, в такой же, в каком я ее так долго носил, — в верхний наружный карман пиджака. Повернувшись к своим товарищам, он решительно заявил:

— Ну, ребята, нам пора…

Я встал, надел пальто и переложил пистолет в правый карман, тщательно обмотал шею шарфом. У меня мелькнула мысль, что все эти годы я неизменно повторяю одно и то же движение, но ведь в подобных ситуациях оружие всегда должно быть под рукой, чтобы в любой момент его можно было с толком использовать.

Я был готов к путешествию, а ребята еще раз проверяли обоймы, ставили на боевой взвод пистолеты — по той проникновенности и серьезности, с какой они все это проделывали, в них легко угадывались новички.

— Рысь! — позвал Монтер.

Один из парней обернулся, и я увидел его побледневшее лицо, плотно сжатые губы и потемневшие от скрытого волнения глаза.

— Проверь, свободен ли путь.

— Есть проверить.

Он вышел в коридор, оставив за собой неприкрытую дверь.

Я взглянул на часы: стрелки показывали восемнадцать часов пятьдесят минут. Вскоре все должно начаться заново, я снова находился в начале пути, который проделывал уже столько раз, снова шел навстречу событиям, которых в эту минуту никто из нас не мог предвидеть. Стоя против двери в ожидании сигнала к выступлению, я опять подумал, что все это когда-то со мной уже было, все в жизни повторяется, хотя всякий раз по-новому, а то, что уже однажды случилось, могло случиться всюду и случится еще не раз, когда от меня не останется и следа.

Я подумал также, что, видно, так и должно быть и ничто не в состоянии изменить ход времени, но мысли эти не принесли мне ни разочарования, ни горечи; все еще одинокий, окруженный врагами и, быть может, обреченный на смерть, я был теперь спокоен и полон надежд, ибо твердо знал: пока я защищаюсь и не поддаюсь превратностям судьбы, пока борюсь за сохранение своего человеческого достоинства, жизнь моя имеет смысл.

Приближается рассвет. Между кронами деревьев светлеет небо. Но лес еще полон ночного сумрака. Из чащобы разросшегося кустарника доносятся звуки дикой кутерьмы. Один за другим появляются грязные и заросшие люди. Под копытами навьюченных лошадей сухо потрескивает хворост. К седлам приторочены пулеметы, гранатометы, ящики с боеприпасами. Длинная колонна с трудом взбирается по откосу на виднеющуюся вдали поляну. Слышны проклятия измученных тяжелой дорогой людей. Кавалькада останавливается.

Минута передышки для животных. На пыльных и потных лицах вооруженных людей выражение беспредельной усталости и удрученности. С поставленных на землю носилок неожиданно взмывает возглас:

— Рен! Где ты?! Рен!..

Люди уныло взирают друг на друга. Из ближнего кустарника выходит худощавый паренек в кожаной куртке. Склонившись над носилками, откидывает кончик одеяла, из-под него выглядывает воспаленное лицо восемнадцатилетнего юноши.

— Все в порядке, старик, — говорит он успокаивающим тоном. — Я тут, рядом…

— Почему мы стоим?

— Лошадям надо минуту-другую передохнуть. Перед нами крутой подъем. Сейчас двинемся дальше.

— А где Грозный?

— Наверно, уже наверху. Мы сейчас присоединимся к нему, если выяснится, что дорога свободна…

Грозный, стоя на опушке леса, рассматривает в бинокль раскинувшуюся в долине деревню, тихую еще и сонную. Он отчетливо видит сквозь стекла бинокля дома, белую ленту каменистой дороги, небольшую площадь, окруженную строениями, приземистую корчму и стоящий чуть в стороне, в гуще старых деревьев, костел. Достает сигарету. Его загорелое, небритое уже несколько дней, заросшее щетиной лицо успокоенно разглаживается. За его спиной нарастает шум продирающейся сквозь лесное бездорожье колонны.