Рышард Клысь - «Какаду»

С каждой минутой меня лихорадило все сильнее, а жар обострял слух и зрение. Дожидаясь официанта, я от нечего делать, а может, отчасти и из профессионального любопытства смотрел и слушал.

— Манька, ты девка что надо…

— Лучше, чем рыжая Зоська?

— Это мы решим потом, моя крошка…

— Рыжую Зоську пристукнули вчера в развалинах на Каштановой, номер семнадцать.

— Что ты говоришь!

— Вытащили вчера утром из подвала, без рейтуз, голова разбита кирпичом. Я видел собственными глазами…

— Чего это ее туда занесло?

— А ей негде было ночевать.

— Черт побери! Куда этот Фелек подевался? Надо счет получить…

— Стоит у буфета, в этом хоре старцев, поющих реквием по усопшим…

— Клево здесь, в этом «Какаду»!

— Опять барабанная дробь. Как в цирке, перед смертельным сальто рискового прыгуна…

— Как ты приятно пахнешь, девочка…

— Селедкой?

— Нет, ландышевым мылом…

— Франька, старая чертовка, ты меня задушишь. Не будь нахалкой, все равно больше, чем положено, не получишь.

— Заткнись…

— Эй, девочка, твою грудь совсем сожрала чахотка. Это господь бог тебе, верно, мстит за какого-нибудь испорченного юнца…

— Земля пахнет кровью.

— На полях весной вместо травы вырастают кресты, мир понемногу превращается в огромное кладбище…

— Ты куда собралась, Франя?

— Отлить, мой мальчик.

— Расскажи, как к тебе попасть, когда ты будешь среди звезд?..

— Проклятая жизнь! Вот уже тридцать лет у меня одни неприятности. И зачем меня мама родила?..

— Боже мой, ну и налакался же сегодня Войтек!..

— Представление подходит к концу. Сейчас он еще раз обнимет свою девочку — на большее он уже неспособен, — потом будет блевать, а напоследок разревется как младенец, и все дела…

— Не издевайтесь, ребята. Человек, как только налижется, забывает о своих бедах…

— Кому есть охота тяпнуть еще?

— Не отказывайтесь, христиане! Господь бог сегодня каждому ставит четвертинку счастья…

Мой столик в дальнем углу зала, в узком проходе неподалеку от эстрады, он торчит, словно коралловый риф на дне океана, и все проходящие мимо непременно натыкаются на него и глядят на меня со злостью, как будто это моя вина, что столик поставили именно тут; к счастью, никто ко мне не подсаживается, все молча проходят дальше.

Сидящий напротив пианист, склонившись над роялем, играет «La Cumparsita»; он то и дело с любопытством поглядывает в мою сторону — почуял уже, что я здесь впервые и не принадлежу к числу постоянных посетителей «Какаду»: заинтригованный и обеспокоенный, он, видно, размышляет о причинах, которые привели меня сюда, в это злачное место, именно в такой день, а его близорукие глаза под толстыми стеклами очков проворно бегают и поблескивают, как две золотые рыбки за стеклом аквариума; он смотрит на меня, ничего не зная обо мне и ни о чем не догадываясь, а я сижу, чувствуя, что нервы мои напряжены до предела, сжимаю в кармане рукоятку пистолета и жду появления официанта или Монтера. Папиросный дым окутывает людей, столики и черную громаду рояля.

Стены «Какаду» отливают синевой морской глади, отражающей чистую небесную лазурь, и порою мне начинает казаться, будто я покоюсь на дне морском и одиночество мое так же огромно и безбрежно, как сомкнутые надо мною воды, а возврата для меня уже нет, раз я оказался на дне, и если я еще что-то испытываю, кроме одиночества, то это ненависть, ненависть ко времени — только теперь я впервые понял его значение, его осязаемую реальность, ощутил его тяжесть, цвет и вкус, время стало тягучим, словно резина. Ожидание изнуряло, мною вдруг овладело чувство полной отрешенности, будто бы я неожиданно оказался перед лицом неотвратимой смерти и лишь нетерпеливо ждал, когда приведут в исполнение приговор, в душе все еще надеясь на помилование; мне приходили в голову все новые и новые сравнения, но на самом деле я уже был сосредоточен только на одном — старался не слышать глухих, ритмичных ударов сердца, отмерявших время, которое еще недавно вовсе не казалось мне враждебным и даже как бы для меня не существовало.

Я покоился на дне моря, меня лихорадило все сильнее, и зал «Какаду» напоминал нутро подводной лодки, а очки пианиста — стекла перископа, за которым проплывали равнодушные и медлительные осьминоги; я потерпел крушение, ждал помощи, стремился спастись, но знал, что, если крикну, мой крик все равно замрет в пространстве, не достигнет цели. Я не был даже уверен, думает ли обо мне сейчас моя девушка, — знай я хоть это, будь я в этом уверен, может быть, мне стало бы легче, но все обстояло иначе, она ушла от меня, ушла легко, не задумываясь, как всегда, как делала это уже много раз, поссорившись из-за какой-то ерунды, ушла в полной уверенности, что обманута, а на самом деле ее обмануло время, это оно лишило наш общий мир всякой радости.