Николай Байтов - Любовь Муры

Итак, профессор больше склоняется к следующему диагнозу: «болезнь вегетативного невроза желудка», правда, тут же он прибавил, что не исключена возможность «затушёванной» язвы. Лечение: категорически бросить курить, диэта, физические методы и уколы в спинной мозг. Предложил лечь в клинику для какого-то «вливанья», чем — не разобрала, а может быть «вдуванья» тоже чего-то в спинной мозг. От клиники отказалась, хотя сам профессор очень понравился, но визитом недовольна. Какая-то тёмная вода и до некоторой степени гаданье. «Пустячки» — невроз желудка, а я сохну и валюсь с ног.

Пока что уже 4 часа не курю и до приезда в Москву курить не буду (а там увижу!). А вот с физиатрией и уколами дело обстоит похуже — нужно время, которого у меня никогда не бывает. Я не успеваю многого закончить. Итак, продолжаю начатую в приёмной профессора фразу.

Детка моя родная. Не знаю почему, но мне неприятна Ваша близость к химику. Кажется, по всем кодексам приличия и из чувства «деликатности» об этом я могла бы подумать, но не сказать. Извините, если я сделала такой ляпсус. Может быть потому, что образ химика по некоторым мелочам (хотя бы взгляд на часы! да и бездарные «стишки», которые впору бывшему гимназисту) не представляет особой ценности. Навряд ли может такой человек Вас заслуживать. Совершенно правильно говорите Вы, что в физической близости необходимы тончайшие проявления, чтобы такая интимность проходила без внутренних шероховатостей. Достаточно одного жеста (взгляд на часы!) и уж положена травма на чувства…

21/I [ Дата исправлена: единица жирно зачёркивает другую цифру. Но это день смерти Ленина — см. ниже. ]

Голубка моя, моё родное дитя! Пусть никакие «причины» моего столь необычного молчания, кроме действительной перегрузки, не приходят в Вашу так любимую мной и такую рыжую головку! Кажется, не писала 4 дня [ какие 4 дня? — по-видимому, какая-то путаница с датами, но в чём она — никак не могу понять ],но зато после вынужденного молчания засыпаю Вас письмами. Делиться с Вами всем является уже чем-то существенным, без чего не представляю своих вечеров. Вечерами веду жизнь затворницы; очень тянуло меня к Проценко, особенно после его неудачного прихода ко мне (его голос из-за двери), но сдержала себя и откидываю все мысли о нём. А всё же он меня волнует, как никто другой.

Оленькин портрет понравился. Лицо с приятными, мягкими чертами. Портрет хорошенькой девушки. Столь миловидная мягкость черт не вяжется с теми холодными суждениями (напр., об отношениях и людях), что выказывает владелица их. Многого с Вами сходства я не нахожу. Есть у Оленьки тот налёт самоуверенности в своих внешних проявлениях, что так иногда резко выступает у нашей молодёжи?

Сегодня замучила беготня по городу и домой, к больной моей старушке, причём весь день не утихали боли и только к вечеру сделалось легче. Сижу над письмом и совсем засыпаю. Навряд ли засну, когда лягу, присутствие в комнате больного человека, лишая сна, даёт только напряжённую полудрёму. Жар не уменьшается у неё, а завтра декретный день (траурные дни) и навряд ли я раздобуду врача. Только 9 ч. вечера, мама в забытьи тяжело дышит, Ида за ширмой, зажегши настольную лампу, также лёжа, читает. Даже не знаю что, всё попадающееся ей под руку — она проглатывает. Я не нахожу нужным рьяно бороться с этим — бесполезно! Всё равно не услежу, и вся моя литература (содержимое 2-х полок) пройдёт через неё.

Ваши слова о моих «беспокойных» отношениях попали не в бровь, а в глаз. Боюсь (уверена в этом), что мой приезд будет самым беспокойным периодом нашего знакомства. У Вас не смогу остановиться. Моё чувство к Вам даёт ещё напряжённость, нет лёгкости, обычных дружеских отношений. Я только лишь буду стараться теперь, при встрече, отбросить свою застенчивость. Трудно даже пояснить, почему нет такой простоты отношений. Есть большая глубина их, и в то же время нет желательной непринуждённости…

[ Между 21-м и 29-м января у Муры произошло какое-то большое несчастье. Какое именно — не могу понять. Предположительно — что-то с Петром. В эти дни, кажется, было написано только одно письмо, которое Ксеня не сохранила (избирательно!). Пётр мог быть арестован или, как минимум, исключён из партии (см. выше 19/I о неприятностях по парт. работе). Но написала ли об этом Мура Ксене прямым текстом? — Маловероятно… Впрочем, нет, конечно, не арестован: дальше, как увидим, он опять вскоре фигурирует. Мура, возможно, даже к нему поедет летом. ]