Юрий Дружков - Кто по тебе плачет

Я не мог предполагать самого невероятного, что говорю в пустоту, но мне казалось, я говорю лишь коробке приемника, больше никто не слышит меня, больше никто.

Я снова пошел на прием, долго искал в эфире хоть какие-нибудь живые звуки. Потом выключил и стал смотреть паспорта к приемникам, читать инструкции, радиосхемы. Снова гонял по всем диапазонам и, к удивлению моему, слышал одно великое молчанье.

Приборы, великолепные совершенные приборы отказывались нам помочь. Или я не понимал их? Но какие нужны особые знания для чтения подробных инструкций? Они все выполнимы. Я ничего, по-моему, не упустил, я все делал как надо.

Эфир молчал. А я слышал, как тикает в ящике стола прибор погибшего японца.

Она положила руку на мою ладонь:

— Скажи мне что-нибудь.

— Я не умею наладить.

— А ты не обманываешь меня? Почему все тихо?

— Подожди, будет громко.

— Не надо смеяться.

— Но ты понимаешь, мир не может молчать.

— Не понимаю.

— Подожди…

Я вышел из комнаты в одну из кладовок, там, где хранились на полках магнитофоны с телевизорами, лежали коробки с магнитными кассетами. На ярких наклейках улыбались великие — невеликие наши артисты. Наугад ваял кассету, взял магнитофон самый легкий, вернулся в нашу радио-комнату. В открытом окне сидела на подоконнике женщина с мокрыми глазами…

На всю поляну далеко над лесом помчалась невероятная гремучая стремительная песенка.

Мир не может молчать.

Нате вам голос, нате вам звуки. Мир не может молчать!

Седые кедры застыли вокруг поляны. Оглушенные птицы, я видел, над крышей взвивались и падали, взвивались и падали, как на волнах.

Она заплакала горько и отрешенно. Я выключил магнитофон и стал утешать ее, как умел. И снова я говорил ей, как тогда на воде, не связно и бестолково… Руки мои были мокрыми от ее слез.

Бывают, наверное, такие места, где не проходят и глохнут волны. В конце концов, мир молчал тысячи лет, и никто от этого не плакал.

Ночью мне, впервые за много дней, снился мой мальчик, ясноглазый, далекий от меня мальчик. Я гладил его макушку и смотрел, не отрываясь, в неповторимое нежное лицо ребенка. Холодные губешки слегка прикасались к жесткой небритой щеке, сдавливая сердце горьким блаженством.

— Папа, — звал он меня, — пойдем, я покажу дорогу…

— Не могу выйти отсюда.

— Почему? Пойдем, папа…

— Ее не видно, — сказал я, не умея во сне удержать, охватить, обнять самое нежное, самое доброе, что есть на свете, самое-самое…

— Но я вижу дорожку, пойдем…

Она разбудила меня резко и сразу, будто вернула, бросила в тягостную тревогу. В темноте я почти видел, как ее колотит от слез.

— Да что с тобой?! — зло крикнул я. — Не смей реветь.

Но крик мой был, наверное, бесполезен. Я испугался. Жутко было в кромешной тьме коридора слышать непонятные судороги слов.

— Можешь ты, в конце концов, нормально говорить? Без этого?… Пожалей себя, ведь я не врач.

Она плакала:

— Извини… я не смогла…

— Что не смогла?

— Это было…

— Где было?

— Там, наверху.

— Не понимаю тебя… Зажгу свет и принесу воды.

— Я не одета.

— Ну вот какие глупости. Чего тебя сильней пугает, мрак, свет.

— А тебя ничто не пугает?

— Самое страшное было и не будет.

— Почему?

— Тебе рассказать?

— Если ты можешь… Почему он разбился?

— Я не знаю.

— Война…

— Чушь!!

— На свете никого нет. Мы одни…

— Ты бредишь.

— Комары… даже комары передохли.

— Но птицы летают!

— Пока летают…

Я вскочил на ноги. Шарахаясь боком о стенку, нажал выключатель… У тахты на полу — согбенная, ослепленная почти не одетая босая женщина.

Ярость овладела мной.

— Покажу тебе комаров-букашек! — орал я, насильно встряхивая, поднимая женщину за руку. — Идем, истеричка, чтоб они тебя заели.

Так я вытащил ее босую на темную поляну, жутковатую ночную поляну среди черного леса. Беспросветная тишина холодила нас. В руке у меня был ее фонарик. Я включил его, надеясь приманить комаров на свет, успокоить взъерошенную, почти голую женщину в тонкой сорочке, тянул ее в черноту, зло ступая в колющую влажную траву.

Наверное, было тепло. Ни звука, ни шелеста, кругом тишина до самых звезд, ярких и тоскливо холодных.

— Их нет, — всхлипнула женщина. — Их нет.