Эмиль Ажар - Страхи царя Соломона

- Это для тебя.

- Как, для меня?

- Твоя подруга тебе это принесла. Блондинка.

- Алина?

- Мы не пытались выяснить ее имя.

- А зачем все это барахло?

- Чтобы кататься на лодке.

Я кинулся к телефону. Говорить мне было трудно, меня душило бешенство.

- Что это на тебя нашло?

- Я принесла тебе майку, канотье и остальное.

- И остальное?

- Они так одевались, на картинах у импрессионистов. Ей ведь этого хочется, разве не так? Ей это напомнит юность.

- Не будь такой жабой, Алина.

- Надень майку, канотье, и ты будешь выглядеть как они. Все, привет.

- Нет, не вешай трубку. А пояс зачем?

- Его тоже надень.

Плук. В телефоне слышится "плук", когда вешают трубку. Я не раз замечал.

Они все глядели на меня с интересом.

- Это невозможно! - завопил я. - Она не может ревновать к тетеньке, которой вот-вот будет шестьдесят шесть лет!

- Это ничего не значит, - сказал Йоко. - Главное - чувство.

- Ой, как смешно, Йоко. Ой, какой ты умный!

- Я - хороший негр, - сказал Йоко.

- Черт возьми, она знала, что я это делаю как альтруист-любитель, это гуманный поступок, понятно? Она это знала и против не имела. Чак поправил меня:

- Ты хочешь сказать - ничего не имела против?

- А я что сказал?

- Против не имела. Это меня доконало. Я сел.

- Я не хочу ее потерять!

- Мадемуазель Кору? - уточнил Чак.

- Ты настаиваешь на том, чтобы я тебе морду разбил?

Нас из осторожности растащили. Йоко держал меня с одной стороны, а Тонг с другой.

Я не мог представить себе Алину, ревнующую к мадемуазель Коре. Или уж пусть тогда ревнует ко всем видам животных, которым грозит исчезновение. Я взял фотографию мадемуазель Коры, которая лежала у меня под подушкой. Я спрыгнул с кровати, скатился вниз по лестнице, схватил свой "солекс" и помчался на нем с такой быстротой, что едва не въехал прямо в книжный магазин. Там было немало народа, и все увидели, что что-то происходит между ней и мною. Я не мог говорить, а ведь я думал, что мы поняли друг друга на всю жизнь. Она повернулась ко мне спиной, и мы пошли в заднюю комнату и остановились под полками Всемирной истории.

- Я принес тебе фотографию мадемуазель Коры.

Она бросила взгляд. Это была чайка, увязшая в нефтяном пятне, - птица не понимала, что с ней происходит, и еще старалась улететь, размахивая крыльями.

- Кое-кто уже пытался спасти мир, Жан. Даже церковь такая когда-то была, и ее называли католической.

- Дай мне чуть-чуть времени, Алина. Нужно время. У меня никогда не было никого, поэтому были все. Я так далеко отлетел от самого себя, что теперь кружусь как колесо без оси. Я пока не для себя… Я еще не начал жить для себя. Дай мне срок, и никого не будет, кроме тебя и меня.

Я заставил ее засмеяться. Уф! Я люблю быть источником смешного.

- Ты так ловко зубы заговариваешь, что это просто неприлично, Жанно.

- Мы будем жить для нас, ты и я. Мы вдвоем откроем маленькую бакалейную лавку. Будем жить тихо-мирно. Большие поверхности для меня кончились. Говорят, что один Заир в два раза больше всей Европы.

- Послушай. Когда я принесла тебе твой импрессионистический костюм, я поговорила с одним из твоих товарищей…

- Чак - подонок. У него все в голове, а кроме головы вообще ничего нет.

- Согласна, Жан. Нам остаются только чувства. Я знаю, что голова обанкротилась. Я знаю, что все системы тоже обанкротились, особенно те, которые преуспели. Я знаю, что и слова обанкротились и ты больше не хочешь их употреблять, пытаешься их преодолеть и даже создать свой собственный язык. Из чувства лирического отчаяния.

- Этот Чак - самый большой подонок, какой мне повстречался со времени последней войны. Не знаю, что он тебе рассказал, но это он.

- Автодидакт страхов…

- Это он. Это он. Он проводит время, изучая меня. То он говорит, что я метафизик, то - что я личность историческая, то - что я истерик, то - что я невротик, то он утверждает, что я подхожу ко всему социологично, то - что я просто клинический больной, то я комичен, то патологичен, то недостаточно циничен, то мне не хватает стоицизма, то уверяет, что я католик, то - что я мистик, то - что я лирик, то упрекает в биологизме, а то ничего не говорит, потому что боится, что я ему рожу разобью.

Я сел на кипу книг, которая здесь и лежала для этого. Алина опиралась о Всемирную историю в двенадцати томах и наблюдала за мной, словно я тоже всего лишь том.

- Но на самом деле все обстоит куда проще, Алина. Это бессилие. Ты знаешь, настоящее бессилие, когда ничего не можешь, ничего - хоть весь мир обойди, от края и до края, и отовсюду доносятся эти ужасающие голоса. И тогда тебя одолевают страхи, страхи царя Соломона, Того, который отсутствует, позволяет всем сдохнуть и никому никогда не приходит на помощь. И тогда, если удастся найти что-то или кого-то, кто может тебе хоть чуточку помочь страдать, тут какого-нибудь старикашку, там другого или, скажем, мадемуазель Кору, - я не могу этим не воспользоваться. И чувствую себя немного менее бессильным. Конечно, я не должен был трахать мадемуазель Кору, но особого зла ей это не принесло, она уже вполне оправилась. И еще есть у меня друг, известный брючный король, который уже оделся, чтобы выйти из дома и который не забыл мадемуазель Кору, так вот, я пытаюсь уладить их отношения, чтобы они вместе прошли конец пути. Я не могу отвечать за общественное спасение, это нечто чересчур большое, я могу лишь выступать как кустарь-одиночка. И когда Чак тебя уверяет, что у меня невроз переоценки "они" и недооценки "я", что у меня комплекс Спасителя, он порет чушь. Я просто мастер на все руки. И больше ничего. Мастер на все руки и кустарь-одиночка.