Алекс Тарн - В поисках утраченного героя

Трудно идти по жаре. Тропа сузилась; по обе ее стороны, вразнобой и в то же время вместе, как оперная массовка, встали оливковые деревья, по сезону пушистые и молодые. Вот уж кого не испугаешь зимним хамсином… Сейчас для них лучшее время: рыхлая почва еще держит влагу, люди не досаждают, а на песах, как всегда, запланирован внеплановый дождик. Еще два-три месяца блаженства — и накатит обжигающее лето, борьба за каждую каплю и безжалостные палки-стремянки сборщиков в перспективе.

Оливы вдруг расступились, и я вышла на широкую каменистую площадку. Судя по всему, именно здесь бесстрашные борцы «За урожай» вступили в мужественную схватку с оккупантами, фашистами и их злобным клевретом — боксером Рокси. Все вокруг было загажено пустыми пластиковыми бутылками, обрывками газет, листовками и окурками. Деревья по краям поляны смотрели отчужденно и испуганно; на их вывернутых ветвях тут и там пестрели красно-бело-зелено-черные тряпки.

В довершение ко всему кто-то из демонстрантов выразил свое отношение к оккупации, вывалив накопившуюся ненависть на обгоревшие остатки израильского флага. Накопилось, надо сказать, много, и теперь окаменевшая куча высилась прямо посреди площадки, как памятный обелиск борьбе «За урожай». Если не ошибаюсь, фамилия главного заурожайника — Шапиро. Можно побиться об заклад, что, приезжая в Европу с отчетами, он стыдится своей фамилии не меньше, чем старик Коган. То ли дело — Хусейни или, на худой конец, Сукинсон…

Арье Йосеф проходил здесь за день до демонстрации. Тогда здесь было еще чисто — ни тряпок, ни обелиска… Может быть, он присел покурить вон там, на камне, в тени? Удобная каменная глыба под старой оливой так и приглашает на перекур. Не в этом ли месте нашли потом его окурок? Камень напоминал по форме табурет. Я села, достала сигарету и отломила фильтр. «Ноблесс» — тот еще горлодер… Интересно, что он курил в бытность Леонидом Йозефовичем? «Приму», не иначе. Я почему знаю: мой семидесятилетний сосед по заведению признает только «Приму» — родственники присылают откуда-то из Прибалтики.

Арье Йосеф не мог позволить себе такого. Сменить тамошнее имя и остаться на тамошнем куреве? Ну нет, он хотел отрезать и забыть все — весь подвал, до мельчайших его деталей. Отрезать и забыть. Вот тебе и «Ноблесс» без фильтра — ближайший местный аналог «Примы». Я осторожно затянулась… да, похоже…

Вот я и смоделировала тот его перекур. Но как смоделировать отчаяние? Арье Йосеф — не Карп Коган. Умница, он осознал свое заложничество очень давно — это видно уже по разговору на училищной гауптвахте. «Экзистенциальная причина»… — в отличие от многих, он умел выразить себя в тексте — оттого и осознал. Но это осознание имело оборотную сторону: оно не позволяло его психике воспользоваться спасительным стокгольмским синдромом, как это делали отец и сын Коганы. Арье Йосеф не мог возлюбить Карпа Патрикеевича, даже если бы очень захотел: как возлюбить осознанную мерзость?

В то же время он не мог и выбраться из подвала. Он мог лишь терпеть. Терпеть и умереть, не потеряв лица, как это делали подобные ему на протяжении веков. Думаю, что его мучило только одно: он неосмотрительно оставил подвалу своего ребенка. Инстинкты чаще всего подводят именно умных и сильных людей. Характерно, что недалекий Карп Коган такого промаха не совершил… да и Когану-отцу собственный сын представлялся скорее ошибкой, нежеланной и чуждой случайностью.

А потом…

Сигарета обожгла мне пальцы. Я встала и двинулась по тропе — дальше, в сторону вади.

А потом подвал вдруг распахнулся. Настежь! Выходи, кто хочет! Известно, какой невероятной неожиданностью это стало для всех — даже для дёжкиных и сукинсонов, а уж для заложников — и подавно. Как встретил это событие Арье Йосеф? Наверняка он был счастлив. Просто счастлив. Подумать только — выйти из гроба!.. Ольга сказала — «как на крыльях летал». Еще бы. Он ведь уже похоронил себя, жизнь кончилась, не начавшись… а тут — вот она, свобода! Главное — поскорее начать, поскорее вытравить из себя гадкий подвал — вытравить всё, без остатка — даже имя, даже «Приму», даже воспоминания!

Оливковая роща кончилась, и идти стало тяжелее. Тропа ныряла в овражки, карабкалась на холмики, перепрыгивала с камня на камень. Я быстро устала — с непривычки и от хамсина. На самом краю вади чьи-то заботливые руки устроили место для привала, и мы снова остановились передохнуть — мой воображаемый попутчик Арье Йосеф и я.