Джон Гришэм - Покрашенный дом

Когда я вернулся к дому, Перси Летчер уже успел прихватить мою кисть и был целиком погружен в работу. Но тут же, не говоря ни слова, вернул ее мне, а сам уселся под деревом. Я поработал, наверное, минут десять, и тут появилась Бабка. Она вышла на веранду и позвала меня:

— Люк, иди сюда. Хочу тебе кое-что показать.

Она повела меня вокруг дома, потом к силосной яме. Вокруг повсюду стояли мутные лужи, вода уже подобралась на тридцать футов к амбару. Она хотела прогуляться со мной по тропинке и поболтать, но там везде была сплошная грязь и вода. И она уселась на край прицепа.

— Что ты хотела мне показать? — спросил я после долгого молчания.

— Да ничего. Просто хотела немного посидеть с тобой вдвоем. Вы ж завтра уедете. Я вот все пытаюсь вспомнить, ты когда-нибудь ночевал не дома?

— Ни разу, насколько помню, — ответил я. Я отлично знал, что родился в той самой спальне, где теперь спят мои родители. Я знал, что первой меня на руки взяла Бабка, она приняла меня и она же ухаживала за мамой. Нет, я никогда не покидал этого дома, ни на одну ночь.

— Вам там хорошо будет, на Севере, — сказала она, но без особой убежденности в голосе. — Много людей уезжает туда из наших мест, и все находят там работу. Они всегда хорошо там устраиваются, но всегда возвращаются сюда, домой. И ты вернешься, не успеешь оглянуться.

Я очень любил Бабку, как любой мальчишка любит свою бабушку, но отчего-то был уверен, что никогда уже не буду жить в ее доме и работать на ее поле.

Мы некоторое время говорили о Рики, потом о Летчерах. Она обняла меня за плечи, прижала к себе и заставила пообещать, да еще и не один раз, что я буду ей писать. Мне также пришлось пообещать хорошо учиться, слушаться родителей, посещать церковь и читать Писание, а также не сквернословить, чтобы не стать похожим на янки.

Когда она закончила вытягивать из меня все эти обещания, я был уже совершенно без сил. И мы пошли обратно к дому, обходя лужи.

Утро тянулось и тянулось. Орда Летчеров после завтрака разбрелась кто куда, но все тут же собрались, когда подошло время ленча. И стали наблюдать, как отец и мистер Летчер стараются обогнать друг друга, докрашивая фасад дома.

Мы кормили их на задней веранде. После того как они поели, Либби оттащила меня в сторонку и вручила письмо для Рики. Я умудрился перед этим стащить чистый белый конверт из запаса, хранившегося в уголке кухонного стола. Я адресовал его Рики — через пункт армейской полевой почты в Сан-Диего — и наклеил марку. На нее это произвело большое впечатление. Она аккуратно вложила свое письмо внутрь конверта, а потом дважды облизала полоску клея на клапане.

— Спасибо, Люк, — сказала она и поцеловала меня в лоб.

Я засунул конверт под рубашку, чтобы никто не увидел. Я уже решил, что расскажу об этом маме, но пока не нашел удобного случая.

Потом события стали развиваться быстрее. Мама и Бабка всю вторую половину дня стирали и гладили вещи, которые мы возьмем с собой. Отец и мистер Летчер красили, пока не опустели банки с краской. Мне хотелось, чтобы время текло помедленнее, но оно по неизвестной причине все ускоряло свой бег.

Мы пережили еще один ужин в молчании, все волновались по поводу предстоящей поездки на Север, но каждый по своим причинам. Мне было до того грустно, что я потерял аппетит.

— Теперь тебе на какое-то время придется забыть, что такое ужинать у нас дома, Люк, — заметил Паппи. Не знаю, зачем он это сказал — настроение нам он уж точно не поднял.

— Говорят, на Севере еда просто ужасная, — встряла Бабка, тоже стараясь как-то снять напряжение. Это тоже не помогло.

Сидеть на веранде было слишком холодно. Мы собрались в гостиной и попытались просто болтать, словно все у нас оставалось по-прежнему. Но болтать ни о чем не хотелось. Церковные дела давно наскучили. Бейсбольный сезон уже закончился. Никому не хотелось вспоминать о Рики. Даже погода больше не привлекала к себе ничьего внимания.

В итоге мы сдались и отправились спать. Мама подоткнула мне одеяло и поцеловала, пожелав спокойной ночи. Паппи тоже зашел сказать пару слов, чего прежде никогда не делал.

Когда я в конце концов остался один, я помолился. Потом уставился в темный потолок, стараясь убедить себя в том, что это последняя моя ночь на нашей ферме.

Отец был ранен в Италии в 1944 году. Его сначала лечили там же, потом на госпитальном судне переправили в Бостон, где он проходил реабилитацию. Когда он сошел с автобуса на остановке в Мемфисе, у него было два здоровенных брезентовых армейских мешка, набитых одеждой, и несколько сувениров. Два месяца спустя он женился на моей матери. А через десять месяцев после этого на сцене появился я.