Валерий Бочков - Харон

– Все о’кей? – испуганно спросил он, я махнул рукой, мол, все в порядке.

Глаза Тихого вылезли из орбит, он разинул рот в крике, страшном, но совершенно беззвучном – казалось, кто-то выключил звук. Не отрывая безумного взгляда от кровавого месива, он начал подниматься, ползти вверх по стенке, отталкиваясь здоровой ногой от железного пола вертолета. И наконец закричал.

Я коротко ударил его рукояткой пистолета в челюсть. Тихий захлебнулся, сделался пепельно-серым, серым стало лицо, грудь, руки. Его бил озноб, он тянул свободную руку к колену, но боялся дотронуться до раны. Потом начал размазывать кровь по полу ладонью.

– Кто такой Лоренц? – повторил я.

Тихий выл, к соленому запаху крови прибавилась вонь кала. Я приставил ствол пистолета ко второму колену.

– Нет! – Он дернулся, пытаясь вжаться в обшивку стены. – Нет! Нет! Убери пистолет! Я скажу, скажу! Убери этот пистолет! Ну пожалуйста, убери пистолет, убери…

Его лицо, гладкое лицо скопца, без морщин и изъянов, от пластических операций ставшее похожим на резиновую маску, исказила гримаса, гротескная, почти смешная – так клоуны в цирке изображают плач. Тихий зарыдал, зарыдал в голос, по-бабьи завывая и раскачиваясь из стороны в сторону. Я вдавил ствол в колено.

– Ну убери ты его… – сквозь всхлипы, давясь и задыхаясь, проговорил Тихий. – Убери, пожалуйста… Пистолет… Смотри, что ты наделал… Ну убери его… Как же я теперь…

– Лоренц, – напомнил я.

– Лоренц, – механически повторил Тихий. – Лоренц… Меня перевели в торгпредство, из Берлина перевели в Лейпциг. В каком году… Не помню… Мы через Польшу гнали иномарки, сначала честные, потом паленые. Под Познанью организовали гараж, перебивали номера, документы делали. Угоняли только люкс, «шестисотые» тогда котировались… В Москве здорово шли «шестисотые» тогда. Анекдот такой еще про «нового русского», который покупает… Какой же год?

Он все размазывал и размазывал густую коричневую кровь по железному полу.

– А потом, потом начались неприятности, несколько тачек сожгли на перегоне, я здорово влетел на бабки, меня поставили на счетчик… А Лоренц пас меня еще в Берлине, по Берлину еще помню его. Я сразу въехал, что он меня вербует, я ведь сам… Рыбак рыбака… Такое дело. Короче, я позвонил ему, из Лейпцига позвонил. Ну, он и приехал. В Лейпциг.

– Двадцать седьмой квадрат! – крикнул пилот.

– Иди по реке, перед мостом тормозни!

Я сунул пистолет в кобуру, Тихий, продолжая бормотать, закрыл глаза.

Я встал, распахнул люк. После вони в кабине воздух показался холодным и свежим. Мы шли над самой водой, повторяя изгибы реки. Впереди показался мост.

– Здесь!

Машина зависла, от винтов по реке пошла рваная рябь.

– Идешь на базу! – крикнул я пилоту.

– Есть!

Я оглянулся. Тихий, бледный и грязный, казалось, заснул. Его рука прилипла к полу, голова опустилась на грудь. Я подумал, что моя коллекция ночных кошмаров только что пополнилась новым экспонатом. Я посмотрел на часы, оттолкнулся и прыгнул в люк.

Глубина Истры в этом месте должна быть около трех метров, на самом деле оказалось не больше двух. Я оттолкнулся от илистого дна и вынырнул. Вертолет свечой взмыл вверх, набрав высоту, сделал вираж и пошел на восток. Низкое небо казалось подсвеченным откуда-то снизу тусклым ржавым светом. На востоке сияние усиливалось – там была Москва.

Вертолет быстро удалялся. Уменьшился в едва различимую точку, снова сделал вираж. И вдруг превратился в огненный шар. Через несколько секунд до меня докатился тугой звук взрыва.

Анна решила не рисковать. Я знал, был уверен, что это должно случиться, – необязательно именно таким макаром, но нечто похожее. Знал, что в этом нет ничего личного. Знал, но все равно испытал разочарование и досаду. Словно тебя подвел хороший знакомый. Впрочем, я сам испытывал к ней достаточно противоречивые чувства.

Доплыв до мелководья, я пошел сквозь камыши в сторону моста. Пахло речной тиной, голосистые лягушки на листьях кувшинок замолкали и плюхались на всякий случай в воду. Мои башмаки проваливались в ил, здоровенная рыба, наверное, сом, на которого я чуть не наступил, вырвался из-под ноги, здорово меня напугав.

На берегу, у самого моста росла сдвоенная ива, там я выбрался и лег на траву. От нее хорошо просматривалось шоссе в обоих направлениях. За дорогой, на взгорье, чернели невысокие деревенские хибары. Я вспомнил, что поселок называется Павловская слобода.