Тони Моррисон - Джаз

Три недели. На работу было отпущено самое большее три недели. Все, у кого имелись хотя бы несколько пальцев на руках в окружности двадцати миль, явились незамедлительно и с ходу отправлялись в поле. Девять долларов за тюк, шел слух, если это ваш собственный хлопок, и одиннадцать, если у вас есть белый приятель, который поставит его на оценку. А сборщикам десять центов в день, это женщинам, и двадцать пять мужчинам.

В четвертой повозке, отъезжавшей в Палестину, Тру Бель нашла место для Вайолет и двух ее сестер. Они тряслись по дороге всю ночь, на рассвете были на месте, поели, что им дали, и поделили поля и ночные звезды с местными жителями, ночевавшими тут же. Какой смысл был возвращаться домой ради пятичасового сна?

У Вайолет не оказалось никакого таланта к полевой работе. Хотя ей было семнадцать, она тащилась где-то позади, вместе с двенадцатилетними, последняя в гряде, когда другие уже шли ей навстречу. За плохую работу ее перевели на сбор остатков, а после первой уборки на кустиках оставались лишь какие-то жалкие пушинки, обойденные более проворными руками. Ее задразнили до слез, и она уже было решила вернуться назад в Рим, как вдруг ей наголову свалился мужчина. Однажды ночью она, мучась от стыда и обиды, лежала без сна подле своих сестер, в некотором отдалении от них, но все же не так далеко, чтобы не успеть быстренько подползти к ним, если в деревьях окажyтcя какие-нибудь нечистые духи. Для ночевки она выбрала красивый черный орех, росший на границе леса и хлопковых угодий, здесь она и устроилась на своем одеяле.

Грохот вряд ли произвел енот, потому что он сказал: «Ой». Вайолет откатил ась в сторону, от страха потеряв дар речи, но встав на четвереньки для защитного броска.

– Никогда со мной такого не случалось, – сказал мужчина. – Сплю тут каждую ночь. А упал первый раз.

Вайолет слегка угадывала в темноте его силуэт. Он сидел, потирая руку, потом голову, потом опять руку.

– Ты спишь на деревьях?

– Да, если найду подходящее.

– Да кто же спит на деревьях?

– Я сплю.

– Как глупо! А вдруг там змеи?

– В этих местах змеи по ночам ползают по земле.

– Ты чуть меня не убил.

– Еще не все потеряно, если у меня рука цела.

– Надеюсь, что нет. Не придется тебе больше ничего собирать, и по чужим деревьям лазать тоже забудешь.

– А я и так ничего не собираю. Я работаю на хлопкоочистителе.

– Тогда что вы здесь делаете, мистер Всевышний? Что висите на деревьях, как летучая мышь?

– Неужели у тебя нет ни одного доброго слова для несчастного калеки?

– Есть: пусть он поищет другое дерево.

– Можно подумать, что оно твое собственное.

– Можно подумать, что оно твое.

– Давай напополам.

– Ни за что.

Он поднялся с земли и, подергав ногой, прежде чем встать на нее всем весом, захромал к дереву.

– Не вздумай опять устроиться у меня над головой.

– Заберу подстилку. У меня веревка порвалась. Все из-за нее, – он обвел взглядом протянувшиеся к ночному небу ветки. – Видишь? Вон она. Так и висит. – Он сел, прислонившись спиной к стволу дерева. – Придется ждать до рассвета, – сказал он, и Вайолет потом всю жизнь считала, что именно из-за этого их первого разговора, начавшегося в темноте (когда видны были только смутные очертания тел, но не лица) и закончившегося в молоке и зелени рассвета, ночь стала для нее чем-то иным. Больше никогда не просыпалась она в метаниях, пытаясь вырваться из затягивающей ее колодезной глубины. И не встречала первые лучи света с печалью, оставшейся с того утра, когда нашли они Розу Душку, свернувшуюся калачиком в тесноте темной воды.

Его звали Джозеф, и не успело еще взойти солнце, еще плутало оно где-то в деревьях, выкрасив горизонт в малиновый цвет, а Вайолет уже нарекла его своим. Разве он не свалился прямо ей в подол? Разве не остался с нею? Всю ночь выслушивал ее дерзости, поддразнивал ее, жаловался ей и говорил, говорил. А с рассветом появился и сам: улыбка, большие внимательные глаза. Рубашка без пуговиц, завязанная узлом на талии, открывала грудь, очень даже приглянувшуюся ей в качестве собственной подушки. Вертикаль ног, плоскость плеч, линия челюсти, длинные пальцы – все это она назвала своим. Она чувствовала, что рассматривает его слишком уж откровенно, и пытал ась отвести взгляд, но разноцветные глаза опять притягивали ее, иона ничего не могла поделать. Зашевелились на своих одеялах работники, и она встревожилась, зная, что скоро позовут на завтрак, люди побредут в кусты, и воздух заполнится утренними звуками, но он сказал: