Луиза Эрдрич - Пригоршня прозы - Современный американский рассказ

Утром в автобусе солнце почти невыносимо. В небе висит напряженность, на которую Дайана пытается не обращать внимания. Это не синее, и потому не важно. Она говорит:

— Мы сможем спать там снова?

— Нет, — немедля отвечает Карлотта. — Мы вернемся в Лос-Анджелес после демонстрации. Если нас не посадят. Боюсь, святой Яков из «Жареного кактуса» и всякое такое бывает лишь однажды, как рождение и смерть. Попробуй распорядиться этим как можно лучше.

Они устремляются на восток, дальше в пустыню. Земля становится все более горячей, разреженной, беспокойной и пугающей. Здесь камни видят свои синие сны, но не верят им, думает Дайана. Может быть, они — жестокие драмы, знающие о смертельных отравлениях, фиолетовый нарыв печали, исступление скорби по всем утраченным приметам. Такие сны не расскажешь за завтраком.

— Мы собираемся сделать заявление, — говорит Карлотта, может быть, самой себе. — Ты помнишь?

Дайана говорит:

— Да.

Она думает: вот как мы разрушаем шестнадцать преград. Мы делаем это собственными пальцами. Мы ступаем на горящий песок. Жертвуем для этого своей плотью. Идем по горящему синему песку, гад вечным и нескончаемым барабанным боем. Мы открываем и закрываем тысячелетие наших медлительных уст. Говорим то и се, хорошее и плохое, правильное и неправильное, да и нет, пробираясь под облаками и аллеями астр, вьющимися среди хрупких и робких синих жилищ.

— Хочу кое-что у тебя спросить, — говорит Карлотта. Она протягивает руку и снимает с Дайаны летные защитные очки. Потом снимает свои. Ее глаза совсем рядом. — У меня несколько вопросов. Прежде чем ты соберешься в целое или распадешься; это ведь жеребьевка, ты можешь и то, и другое. Ты знаешь это?

— Да.

— У меня несколько вопросов, — начинает Карлотта.

— Полдень — всегда размерность времени. Это вопрос синевы и ее модальностей. Пророчество — вид поэзии. Ад — это другие люди. Ты ничем не обязан своей аудитории. Ты всегда сторож брату своему. Иисус спасает. Будда спасает. Моисей спасает. — Дайана ощущает свой голос. Он ровен.

— Я хочу знать, на что это похоже, — говорит Карлотта.

— Это ни на что не похоже. Офелия не играет здесь. Ты не можешь петь у реки. Здесь нет рек и песен. Это не избыток, это отсутствие. Тебе не нужны твои французские солнечные очки и тропический гардероб. — Сейчас Дайана пристально смотрит на Карлотту. — Ты не будешь делать фотографии или посылать открытки. Нет ни пляжей, ни почт.

— Собираешься вернулся? — Теперь голос Карлотты мягок.

— Не знаю, — признает Дайана.

— Существует ли благосклонность и искупление? — неожиданно спрашивает Карлотта.

Дайана смеется:

— Всегда.

— Как насчет моего рака? — Карлотта смотрит ей прямо в глаза.

Безумие. Откровение. Архетипические синие тропы через ничто. Протяженность знания. Убежище после борьбы. Эволюция тождественности, задыхающейся в синеве. Дайана смотрела на Карлотту. Между ними — миллиарды синих изменчивостей.

— Они всего добились. Никакого возрождения. Ты чиста, — отвечает Дайана.

Автобус останавливается. Снаружи, на минималистском дне пустыни, где даже камни кажутся странными и обреченными, беспорядочно толпятся тысячи женщин, детей, мужчин. У них бумажные плакаты и длинные бумажные и матерчатые знамена. За ними, у длинной ограды, стоят плечом к плечу сотни полицейских в форме. Дайана Бэрингтон знает, что они делают. Они охраняют ядерный объект в Меркурии, штат Невада.

После навязчивых идей, ухода в ничто, теней от канделябров в аллеях бугенвилий и утонувших галеонов, после жестокостей синего, мы изобрели эти ряды колючей проволоки, и мы можем пройти сквозь них. Мы делаем это в пустыне, где ходил Будда. Выходим из автобусов и попадаем в руки вооруженных полицейских. Делаем это, потому что мы появляемся на свет и заболеваем при мысли о фиолетовом ужасе ядерной зимы, ее холодах, ее окончательности. Для того мы и родились, думает Дайана.

Теперь они стоят в пустыне. Абстракций больше нет. Песок под ее ногами горяч. Теперь она способна чувствовать свое тело, и, наверное, это существенно. Она может чувствовать песок. Солнце. Солнце жалит ее спину, ее лицо. И она не дрожит.

— Если тебя арестуют и ты не сможешь говорить, я скажу, что ты театральная художница. Я скажу, что ты приняла обет молчания. Что не будешь говорить, пока на земле не будет мира, — говорит ей Карлотта.

Дайана моргает. Она думает, что хорошо было бы молчать до тех пор, пока не разрешатся синие проблемы вместе с их бледными фиолетовыми ранами и днями разочарований. Хранить молчание в ночи напряженного синего присутствия.