Николай Сухов - Казачка

Трофим снял с дышла уздечку. Упоминание о «добрых» новостях заметного действия на него, кажется, не произвело: ни лицо его не прояснилось, ни допытываться он не стал. Привел упиравшегося иноходца, который все оборачивался к лошадям, ржал, как бы жалуясь им, и заложил его. Когда отец уехал, Трофим минуту наблюдал, как от колес во все стороны летели комья, потом снял с себя сюртук, положил его в изголовье отцовой постели, стащил с фургона брезентовый с капюшоном плащ-дождевик и, растянувшись на постели, с головой укрылся им.

А Петр Васильевич к полудню был уже на станции, у своего старого знакомца, бывшего поверенного в делах, Власыча. С ним он вел хлеб-соль издавна, еще с той поры, как Власыч, служа в молодости зингеровским агентом, плутал по хуторам и слободам, умело всучивая хозяевам, в рассрочку и за наличные, швейные машины. Оба они в жизни шли к одному, а начинали по-разному: один — отшельником, в гостях у журавлей; другой — в людской толчее. Сперва Петр Васильевич относился к Власычу несколько сдержанно: тот был баптистом. Но вскоре понял, что божьи дела с мирскими можно и не путать. Впрочем, баптистами были только родители Власыча, давно уже уехавшие за границу, а к нему от их веры перешли только песнопения, да и то твердо он помнил одну лишь песню, которую при случае и распевал жидким фальцетом: «Он был, есть и всегда будет — от дней Ноя до дней Авраама…» Вхожий всюду, изворотливый, проныра и пролаза, каких свет мало видывал, Власыч был для Петра Васильевича просто кладом и прекрасно выполнял его поручения — пока можно, конечно, было. Имел и собственный недурной капиталец: был пайщиком самого большого на станции магазина с красным, кожевенным и всякими иными товарами.

Комната, в которой они вдвоем сидели за графином смородиновой наливки, была обыкновенная городская комната и отличалась от других только тем, что в ней не было никаких икон, не было даже киота в переднем углу. За глухими стенами таиться приятелям было незачем, и они толковали напрямки. Им никто не мешал. За все время лишь однажды открылась дверь, и в комнату, извинившись, вошел рослый, выхоленный юнец в гимназической со светлыми пуговицами шинели. Этого юнца Петр Васильевич, кажется, встречал когда-то здесь, но не обращал на него, желторотого, внимания. Юнец передал Власычу какие-то бумаги — небольшой сверток — и тут же удалился. Власыч пояснил гостю, правда, несколько туманно, что этого молодого человека — сына его родной сестры — можно не опасаться: отец его, есаул царской службы, имеет некоторое отношение к Донской армии и из простой предосторожности услал сына из дома.

Когда о многом уже было переговорено, Власыч, наполняя очередную рюмку, спросил, сузив глазные щелки:

— А доводилось ли тебе, Петро Васильич, слыхивать про Подтелкова?

— Это про какого? — гукнул Абанкин, и в голосе его зазвучали жесткие нотки. — Что на кресло Каледина вперся? Областным ревкомом объявил себя?

— Он под конец председателем Совнаркома величался. Донского Совнаркома, — подсказал Власыч.

— Век бы не слыхать, как бы он там ни величался, да нужда заставила — слыхал, знычт, как же!

— Аминь. Повесили. Всю головку. Человек сто надась пустили в расход.

Правая рука Петра Васильевича, лежавшая на коленке, вдруг сама по себе пришла в движение, высунулась из-под стола. Пальцы, прихватив махор скатерти, молитвенно сложились. Старик хотел было перекреститься, но взглянул в передний пустой угол и разнял пальцы, потянулся за рюмкой. И вовремя разнял: быть бы этой граненой, с перехватцем, рюмке на боку.

— Рассказывай! — приказал он. Поднял рюмку, и наливка заурчала в его глотке.

— Тут, дорогой мой, за присест обо всем не расскажешь. Песня долгая. Небось и про Краснова ничего не слыхал? Что? Это как тебе угодно — большая или небольшая он птица. А только он донской атаман теперь… Выбрали. Круг спасения. И про немцев ничего не знаешь? А они уже на станции Миллерово. Сидишь там, извини, как байбак в норе, а жизнь-то вон как взыграла… Ну, не последнюю! — и он, причмокивая, медленно сквозь зубы пропустил наливку.

Петр Васильевич потрещал венским стулом. Эка, сравнил! Что-то полгода назад таких сравнений по своему адресу ему не приходилось слыхивать. Но скрепя сердце промолчал. Ведь они и в самом деле теперь — ровня. А речь этого бывшего поверенного вполне дельная.

А Власыч, чувствуя, что он в состоянии поучить своего приятеля, сиволапа-помещика, продолжал в том же духе: