Тонино Гуэрра - Стая птиц

Вокруг меня пустая квартира. Я начал слышать свои шаги. Казалось, что ходит кто-то посторонний. Я открывал двери, с шумом захлопывал их, чтобы создать ощущение обитаемого дома. Однажды я позволил себе незаслуженную роскошь — сел на диван. И вдруг услышал, как тикает будильник. Звуки доносились из комнаты, где прежде жила служанка. Я направился к двери, еле сдерживая волнение. Будильник стоял на комоде. Я лег на кровать и прислушался к металлическому тиканью, составившему мне компанию. Потом записал его на пленку и несколько дней проигрывал так громко, что было слышно во всех комнатах. Только тогда я понял, что шум может успокаивать больше, чем музыка. Это пришлось мне по вкусу. Я полюбил всякие шумы: от простых до самых сложных.

Быть может, поэтому я решился снова повидать свой разрушенный Городок. Мне хотелось записать шумы, которые в нем еще жили.

Городок становится виден, когда я еще трясусь в джипе по каменистой дороге, донельзя разбитой колесами крестьянских повозок и копытами запряженных в них быков. Вскоре, однако, и этот путь исчезает под грудой земли, очевидно сорвавшейся с отвесного склона. Останавливаюсь. Выхожу из машины, смотрю под ноги и вижу первые следы землетрясения: трещины, разбросанные там и сям, словно застывшие на ходу валуны. Непонятно, заброшены ли они сюда неведомой силой или просто соскользнули в долину при движении земных пластов. В бескрайнее пространство вспученной, растревоженной земли причудливо вклиниваются лоскуты гладкого травяного покрова. Вновь сажусь за руль. Машина медленно, с трудом вползает на кручу. Оглядываюсь, вижу на земле четкий след: колеса не буксуют, можно спокойно двигаться дальше. Наконец подъезжаю к Городку: среди серого щебня — обломки рухнувших стен, кое-где остов фасада или колонны. Передо мной лежали развалины, но в глазах город стоял таким, каким его сохранила память. Когда мне удавалось собрать воедино эти два образа, мне казалось, что я вижу прежний, не тронутый землетрясением, Городок и себя самого, глядящего на него издали. Подвожу джип к развалинам и вдруг ловлю себя на мысли: зачем я здесь? Для чего? Ищу глазами море и нахожу его вдали, за лежащей передо мною равниной. Когда я был ребенком, море мне представлялось длинной синей лентой. И действительно, отсюда оно — длинная синяя лента. Остаюсь в машине. Не хочется бродить среди развалин. Все и так видно. Кстати, не слышно и особых звуков, которые бы привлекли мое внимание. В то же время идея записать шумы покинутого всеми и разрушенного селения казалась мне все более замечательной. Однако пока ничего интересного не было. Едва слышно жужжали шершни, осы, дикие пчелы и скарабеи. Потом мне захотелось взглянуть на старика. Посмотреть, жив ли он еще, дождаться, пока выползет наружу, как выходят из своего убежища кабаны. Скорее всего, его уже нет в живых. И вот спрыгиваю с подножки джипа и шагаю по щебню. Кругом развалины и мусор. Упорно смотрю себе под ноги — только там и можно обнаружить что-нибудь стоящее. Поднял обломок розового кирпича. Розовым был и фасад моего дома. Раздается переливчатая трель какой-то птицы, тотчас же повторенная эхом. Эхо — самое прекрасное, что есть на земле. Оно придает неповторимую окраску звукам.

Одиночество впитываешь кожей. Я погружался в волны плотного, горячего воздуха, и мне это нравилось. Иногда я поднимался на второй этаж какого-нибудь дома без крыши и садился на каменный пол. Я ни о чем не вспоминал. Мне было просто хорошо. Я наслаждался теплым одиночеством. Хотя летом человек никогда не одинок. Его всегда что-то окружает. Меня обволакивал воздух, как птицу в полете. И глаза мои ничего не искали. Чувство покоя охватило меня, разливаясь по жилам. Я снял ботинки и пошел босиком. Время от времени из сладкого оцепенения меня выводил то стук камня, сдвинутого со своего места змеей или полевой мышью, то глухой рокот неожиданно оседающих и превращающихся в груды щебня и пыли стен. Тогда я заглядывал в окна, если в доме еще были окна, или в какие-нибудь дыры и искал источник звука. Я по-прежнему надеялся увидеть старика.

Дойдя до монастыря, я обнаружил, что здесь не все разрушено: сохранился длинный коридор и кровля над некоторыми кельями. Повсюду давние испражнения животных. Над окаменевшими кучками вились мухи. Наверно, сюда приходили справлять нужду и люди. Я думаю, старик тоже бывал здесь зимой. Но все это не вызывало у меня отвращения. Внутренний дворик был весь в развалинах. Из пучка веток я сделал метлу, какой обычно солдаты подметают в казармах. Навел чистоту в коридоре и в одной из уцелевших келий. Я не думал оставаться здесь ночевать. Более того, я хотел уехать в тот же вечер. Однако работал все равно на совесть. Уборка для меня была равнозначна воспоминанию о жене. Единственная возможность почувствовать ее рядом — это стать ею самой, делать то, что делала бы она, имитировать ее движения.