Марта Мораццони - Из сборника «Девушка в тюрбане»

Канделябры до сих пор не принесли, и маэстро, глядя сквозь поблескивающие оконные стекла на густую зелень деревьев, не различал уже ни малейшего лучика света.

Он вызвал лакея, нетерпеливо тряхнув колокольчиком, в темноте недуг угнетал его, тишина и потемки — верные союзники давнишней болезни.

Тьма наконец-то рассеялась, вошли два молодых лакея с зажженными канделябрами, они двигались так бесстрастно и неприметно, словно не имели ни возраста, ни лиц. В сумеречной комнате они почувствовали теплую грусть в глазах маэстро, вышколенные и ненавязчивые, они даже не увидели, а скорее угадали в его облике печать преждевременной старости.

Лакеи поставили канделябры на массивный стол и на темную крышку клавесина, слегка поклонились и ушли. Маэстро неотрывно смотрел на стол, залитый мягким светом; с тех пор как переступил порог охотничьего домика, он не написал ни строчки.

Тяжелые портьеры не пропускали света, но утро ворвалось в залу внезапным хрустом гравия под колесами кареты, хриплыми, пронзительными криками кучера «Тпру-у-у! Тпру!» вперемежку с властными громкими приказаниями, отдаваемыми уверенным дерзким дискантом. И вот уже Констанца переступила порог домика и распахнула дверь темной залы, где ее муж провел беспокойную ночь, прикорнув в кресле: недолгие минуты сна перемежались размышлениями об усталости и пассивности, которые он был не в силах превозмочь. Прежде чем войти, Констанца привычным ловким движением расправила помятую юбку. Подол был в пыли, ну и что? Ей нравилось шагать рядом с каретой, нравилась необычность такой прогулки, нравилась экстравагантность собственного поведения: вот сопровождает ее пустая карета, и все, такой у нее, Констанцы, детский каприз; правда, она быстро утомлялась и, снова усевшись на жесткое кожаное сиденье, блаженно-усталая и довольная, смотрела вокруг. Потом легко и проворно сбрасывала туфли и под тщательно расправленными складками юбки разминала пальцы ног.

Шум во дворе удивил маэстро и привел в раздражение, он едва успел прийти в себя, как яркий поток света с веселой бесцеремонностью ударил ему в лицо. В дверях, освещенных солнцем, стояла смеющаяся Констанца в зеленом дорожном платье, копну ее кудрявых темных волос венчала широкополая шляпа; жена, невысокая и такая домашняя, выглядела в этой изысканно-суровой зале странно и непривычно, напоминая ему о пережитых вместе радостях.

Она молчала, и он ответил ободряющей улыбкой на ее веселый взгляд: значит, не выдержала, пренебрегла своим твердым решением не приезжать к нему, не мешать работать. Правда, она одна и багажа немного, кучер поставил у дверей всего два чемодана и большую сумку. Маэстро тяжело встал с кресла, пошел навстречу и поцеловал жену в слегка напудренную щеку, искренне довольный, что она снова рядом, хотя на мгновение его смутил пристальный взгляд Констанцы; она по-своему оценила синяки под глазами на детском и вместе с тем старом лице маэстро: не спит и работает до изнеможения, решила она, непоколебимо веря, что он самозабвенно пишет музыку. Но Констанца недолго разглядывала мужа, ее непосредственная бурная разговорчивость требовала выхода и вылилась в монолог о том, как она доехала, какие новости дома, в Вене: то плача, то смеясь, она рассказала об их двух малышах, оставленных на Рауэнштайнгассе, у бабушки.

— В парке совсем нет цветов, — немного позже удивилась она, сидя у окна в кресле, которое ей галантно уступил муж, и торопливо отхлебывая из чашечки шоколад; теперь и маэстро заметил впервые, что среди деревьев, кустов и трав, в этом гармоничном единстве несчетных оттенков зелени, от самого темного до самого светлого, не встречалось других красок, только серая громада виллы, там, в глубине. Но все свои вопросы и замечания Констанца забывала раньше, чем собеседник успевал на них откликнуться; она тотчас пришла в восторг от элегантной, строгой обстановки залы, от мягкого света, падавшего сквозь прозрачные окна на ковры и на светлую изящную мебель, и, наконец, от клавесина: она хотела немедленно услышать, как он звучит, и настаивала на этом с веселым упрямством, однако маэстро нахмурился и стал потирать одеревеневшие, негнущиеся пальцы; он еще не пробовал инструмент, это его горькая тайна, которую до сих пор скрывали от всех стены залы. Закончив последний набросок «Dies irae», дальше он так и не продвинулся.

Маэстро сам услышал, что голос его прозвучал смущенно и бесцветно:

— Конечно, чуть позже, сейчас не стоит… Я почти не спал ночью, и вы, наверное, устали с дороги… Вам пришлось рано вставать…