Грегуар Делакур - Ничего, кроме счастья

Рождество фиговое. Олив с мамой старались, как могли, быть милыми. Тетя Анна и дядя Тома приехали на поезде из Лилля. Мне подарили туфли от «Задига и Вольтера». Парфюм «Дейзи» от «Марка Джейкобса». Купон на покупку в «H&M» (300 евро). Эми Уайнхаус (у меня уже есть, спасибо, мама). Набор косметики «Баре минералс». И очень красивые часы, старинные (причем ходят), «Реверсо». Внутри у них инициалы, не имеющие ничего общего с моими. Я даже не посмотрела, какие подарки получил Леон. Мне плевать. Мы с ним не разговариваем, с тех пор как он пригрозил меня убить. Я называю его не иначе как мсье ПВП. Пипи-В-Постель. Он от этого бьется в истерике. Мне в кайф. Тетя Анна рассказала про дедушку. Только ждать, сказала она. Вернее, она сказала только , а ее муж ждать . Дядя Тома единственный ее понимает, еще только КД и я немножко. Это может случиться завтра, через год, через два года. Только ждать. Она сказала, что Колетт все больше становится похожа на больную Паркинсоном. Но она не больна, это просто от страха быть покинутой, остаться в один прекрасный день одной ее трясет. Это тяжко, потому что, когда она кормила дедушку, все расплескивалось, она извинялась, мучилась от стыда и много плакала из-за этого.

Тогда тетя Анна наняла женщину, которая не дрожит, та приходит кормить дедушку и болтает с ними понемножку о всяких пустяках: о дорожных работах на улице Бельфор, о кончине парикмахерши с улицы Шодронье, о задавленной собаке. Она привезла мне подарок от Колетт. Колечко. С малюсеньким-премалюсеньким бриллиантиком. Связующее звено между нами всеми. Пусть даже она жена отца Чудовища, мне было приятно, что есть эта связь, что у меня есть семья. Что я не совсем одна, никому не нужный недобиток. Взрослые остались в гостиной. Я пошла к себе в комнату писать, а потом позвонила Саше.

Сегодня утром мама заговорила о том, чтобы отправить Леона в пансион, а Олив был против. Я все-таки его мать, сказала она. А Леон ответил: а Олив мой отец. Он даже выкрикнул это. Мама прижала ладонь ко рту, как будто хотела заглушить крик или чтобы не вырвало. Вид у нее был совсем убитый. Я сказала, что пансион пойдет на пользу мсье ПВП, меньше будет капризничать. А Олив велел мне заткнуться.

Ненавижу их всех. Ненавижу их всех. Ненавижу их всех.

Ответ № 3 на УВ: Потому что он просто девочек боялся.

Сегодня мы с психологом играли в такую игру. Он попросил меня описать ему себя, какой я хочу стать в будущем. Я не знала, что ответить. Он ждал.

А потом я сказала: нормальной. И он сказал мне: но вы уже такая, вы и сейчас нормальная. Нет, сказала я. Нормальная – это когда тебя любят.

В конце весны мама обнаружила татуированное плечо мсье ПВП. Она как рехнулась. Велела Оливу уйти. Убраться из дома. Сказала, что он безответственный, что она вызовет полицию. Сделать татуировку ребенку! Олив ушел со своим мотоциклом, а Леон совсем запустил учебу. Он стал злым, несносным. Иногда по ночам мама плакала. Иногда по ночам она не приходила домой – как раньше, во времена Свина. Она возвращалась утром с круассанами, типа «я хорошая мать». Но я-то видела ее красные глаза, грязную, жирную кожу, несмытый макияж. Колтуны в волосах, царапины на шее, на руках. И в сердце. Я видела ее муку. И говорила психологу, что КД тоже не мог ее не видеть. Никуда не денешься от муки близких, она бьет вас наотмашь. Она нуждается в вас. И ничего тут не поделать. Мы много об этом говорили. Мука, горе, рана, страдание. Мы составили шкалу от одного до десяти, я пыталась расставить все по местам, освоить.

Ветчина на моей щеке посветлела. Стала похожа на родимое пятно. Уже лучше. Ямка в челюсти никуда не делась. Я жевала резинку. Курила. Компенсировала. И много улыбалась. Один парикмахер придумал мне клевую стрижку, которая слегка скрыла гнусность Собачьего Дерьма. Время от времени кто-то из мальчиков предлагал мне встретиться в «Старбаке» после уроков. Не супер нашего класса, даже не «ничего себе», но и не последний урод. О’кей, Жозефина, можешь надеяться на лучшее.

Я продолжала видеться с Женевьевой дважды в неделю, и моя речь после четырех лет работы стала вполне… «красноречивой», сказала она. Я знала, что мне не быть актрисой или дикторшей (и тем лучше), но мне были в кайф похвалы Женевьевы. Нет, настоящая моя мука была внутри. Глубокая, бездонная, она разъедала мне нутро-сердце-кости. Я больше не могла. Если это не кончится, кончусь я.