Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка

Какающий человек встретился со мной взглядом, улыбнулся, ткнул в меня пальцем и радостно провозгласил:

— Вайгожэнь!

Киваю и отвечаю по-русски:

— Да, мальчик. Ты прав. Это я.

Дети почти всегда называют иностранцев именно так: вайгожэнь, «иностранный человек». Но взрослые, на улице — практически никогда. У них припасено для нас другое слово: лаовай. Сами китайцы утверждают, что это одно и то же. Слова-синонимы. Ну, так и для меня, например, «кавказец» и «хачик» — близнецы-братья. «Хачик» даже лучше — короче.

Себя китайцы, если оказываются за границей, иностранцами не считают, так уж устроена их картина мира. Китаец — всегда и везде китаец. Если его встретить в другой стране и назвать лаоваем, он просто не поймет, что это говорят именно ему, ведь он — чжунгожэнь — человек Серединного государства, или центровой чувак, как говорили в моем дворе. А лаовай — что в Китае, что у себя на родине — так и останется для китайца лаоваем.

Есть совсем уж официальное гокэ — «гость страны». Но это для делегаций и президентов, я так полагаю. Ко мне так никто не обращается, рылом не вышел.

Слово «лаовай» перевести сложнее. У меня есть бейсболка, подарок друзей из России. На ней два крупных иероглифа — «лао» и «вай». И надпись по-русски, чуть ниже: «заморский черт».

Мне этот вариант кажется самым правильным.

Выхожу к небольшой речке. Она петляет по моему району, вливаясь где-то там, на востоке, в Хуанпу.

В городском мареве на противоположном берегу видны кирпичные трубы. Тянутся серые приземистые здания цехов и хибары в стиле «ласточкины гнезда». Один этаж нависает над другим, сбоку прилеплена еще парочка.

Щербатый бетон набережной, грязно-зеленая, в перьях бензиновых разводов вода. Ржавая до невообразимости баржа медленно заползает под мост. По второму, дальнему мосту, проносится поезд наземного метро. Пахнет протухшей мочалкой, дегтярным мылом и мочой.

Тут, у речки, место моей боевой славы. Отличился месяц назад.

Брел куда-то, в такую же жару. В кармане тоскливо лежали два юаня. Я мучительно соображал, как бы на них выпить пива. Не получалось никак: три юаня бутылка, минимум. В мозгу полудохло плескались различные варианты, сценки из «Двенадцати стульев», гордое нищенство Остапа, с криками «Дэнги давай! Давай дэнги, я тебэ гаварю!» вслед туристам, бессмертное «Мосье, же неманж па сис жур…» несчастного Кисы Воробьянинова… Похмелиться было нужно отчаянно, так что Будда все же услышал мою скрытую мольбу: из кармана, спешившего в школу толстого пионера, вывалился юань, звякнул, подпрыгнул и покатился по асфальту. Обогнув мусорную кучу, завертелся возле сливной решетки…

Еще было много местных, из уличных продавцов, кто заметил. Я не ожидал, что все ринутся.

Но мне было нужнее.

Шанхай приучает к двум вещам. К южному разморено-ленивому состоянию и, одновременно, к быстроте реакций — броску в сторону нужных тебе объектов. Замешкаешься, начнешь щелкать клювом — в пойманное тобой такси усядется кто-нибудь другой, а на свободное место в автобусе плюхнутся сразу двое. Не приготовишься к выходу из вагона метро — и едва откроются двери, толпа с платформы впихнет тебя обратно…

Ждать и уступать тут просто не принято — надо жить самому.

В споре за юань победила спортивная сноровка.

Пива тогда я все же выпил.

По-хозяйски располагаюсь на парапете. Слева пачка сигарет, справа бутылка, сам в центре композиции. Локти на горячем бетоне, рожа потная и, наверняка, красная. Болит сердце.

Когда-нибудь меня тут хватит инфаркт. Если умру, отправят ли мое бренное тело в Москву, или в целях экономии места и веса, сначала кремируют? Топлива на меня уйдет побольше, чем на среднего китайца. И как станут отправлять — в пакете, урне, коробке? Почтой, или просто с оказией?

В моем контракте об этом ничего не сказано.

Хорошо, если меня тут просто прирежут. Как у Есенина — в кабацкой драке, под сердце финский нож… Мать уже вряд ли станет выходить в шушуне на дорогу…

Но меня не убьют в Шанхае, разве что сам попаду под автобус или свалюсь с моста: здесь безопасней, чем в Артеке во времена моего пионерства. Ночью можно идти через город, по самым диким трущобам и пустым улицам. Не окликнут, не окружат, не зайдут сзади. Не тормознет автомобиль с мигалкой, не будут вглядываться в тебя из-под козырька фуражки пустые жестяные глаза. Здесь не заложат в подвал гексоген. Смешно вспоминать, как в том далеком московском сентябре, после взрыва на Каширке, я дежурил с мужиками-соседями у подъезда и спал на кровати одетым, на случай повторной беды.