Екатерина Садур - Дед Аполлонский

Димка Зеленкин говорит:

– Мы, длинная, тебя ждем. Домой идешь?

– Домой, – говорю.

– К бабке? – спрашивает Дроздик.

– Не твое дело, – отвечаю.

А Дроздик мне:

– Твоя бабка темная. Мы видели, как ты с ней в церковь ходишь.

– Не хожу, – говорю.

А Димка Зеленкин мне:

– Ладно врать, толстая, все знают, что ты крест на шее носишь.

– Не ношу, – говорю, – вы сами носите, а на меня говорите!

– Ты, толстая, завралась совсем. Мы на физкультуре в вашу раздевалку подглядывали, мы все видели, как ты в сторонку отходила и крест в носок прятала.

– Врете вы все, – говорю, – не было такого. И никакая я вам не толстая. У меня, между прочим, имя есть!

Я очень хотела пойти домой, но они не пускали. Особенно Зеленкин с Дроздиком, а Шадрин Сережка все больше молчал и отводил глаза в сторону. Просто я один раз видела их с матерью в церкви. Он стоял впереди меня, я смотрела на его затылок и тоненькую шейку, и я ему ничего не сказала, но он знал, что я его увидела, и знал, где мы находимся.

Они мне много еще чего сказали, только я не буду про это рассказывать.

Я пришла и сказала бабке:

– Ты темная…

А она посмотрела на меня удивленно и говорит:

– Иди ешь. Мать из Москвы звонила, а тебя не было. Будет вечером звонить.

У нас была картошка вареная с маслом и с состриженным луком.

Я спросила:

– Мы летом уедем?

– Уедем, – сказала бабушка.

Я спросила:

– Навсегда?

Но она мне не ответила.

Тогда я пошла к Зойке. Я услышала еще в подъезде, как они кричат с отцом. Зойка ему:

– Папа! Не бей меня!

Тогда я скорее позвонила в дверь, чтобы они перестали. Мне ее отец открыл. Он был весь белый лицом, до синевы, со скакалкой в руке. Я боялась, но все-таки спросила:

– Зоя выйдет?

Он крикнул куда-то в комнату:

– К тебе!

И ушел.

Зойка вышла ко мне вся в слезах, надела сапожки с мишками, и мы пошли. Она ревела всю дорогу, и я тоже ревела, а потом я ей говорю:

– Давай убежим в Москву. У меня там мама. Она артистка в театре. Она нас возьмет.

Но Зойка сказала:

– Где мы достанем билеты на поезд?

А у нас на улице Нарымская жили цыгане. И я решила, что можно взять Куклу и пойти с цыганами в Москву безо всяких билетов. А по дороге Кукла будет танцевать, а цыгане продавать помаду и гадать на картах, и хорошо бы еще взять с собой деда Аполлонского. Он может рассказывать про войну. А потом мы приедем с мамой и дедом Аполлонским и заберем бабушку… Зойка со мной согласилась, но на улице Нарымской мы не нашли ни одного цыгана, поэтому мы пошли сразу на вокзал. Кукла с нами не пошла…

На вокзале были люди с чемоданами и тележками, и старухи продавали одуванчики связками – по двадцать копеек, а нам с Зойкой не надо было, мы сами можем нарвать. А цыгане были в самом конце у поездов. Они сидели на асфальте и кричали, а цыганята бегали вокруг босиком, крутили в пальцах окурки и просили у всех по пять копеек. Денег у нас не было, и цыгане нас прогнали. И мы с Зойкой стояли вдвоем на платформе, а мимо нас мчались поезда в Москву.

Я вернулась вечером, уже стемнело. Меня бабушка не ругала.

Она поджарила мне обеденную картошку, а к чаю достала шоколадку, я так удивилась… И вдруг зазвонил телефон. Я сразу поняла, что это мама. Из Москвы всегда длинные звонки. Я крикнула в трубку:

– Мама! Ты заберешь нас к себе?

Но я так и не узнала, что она ответила: там было очень плохо слышно, а потом пошли гудки, и больше она не позвонила.

Мы с Зойкой пошли к деду помогать в первый раз. После улицы в его квартире пахло кислым. У него у окна стоял стол, полированный, с пятнами от горячего. У него на столе клеенки не было, а на газете банка с рыбьими головами и стакан с чаем на дне.

– Мы пришли помогать, как обещали, – сказала Зойка.

Мы тогда думали, что старикам очень нужна наша помощь, мы думали, что помогать – это значит читать газеты.

Дед был нам рад. Он держал в одной руке ложку в разводах творога, а в другой – развернутый сырок.

– Всем старым нужна помощь, – сказала я. – Особенно ветеранам.

Я бы такую глупость вообще-то не сказала, просто надо было что-то говорить, а я стеснялась. Это тебе не «Здрасте, дедушка!» на улице.

Дед с нами был строг. Он кормил нас рыбой и мокрым творогом с чаем и запрещал говорить за едой. Но я все-таки крикнула:

– Дедушка, а расскажите про войну!

А Зойка крикнула, что он мне не дедушка, а Борис Анастасьевич. А дед крикнул, что все разговоры после еды. Вообще-то я не знаю, почему мы ему кричали. Дед слышал неплохо.