Роман Шмараков: Граф Валериан Зубов в конце октября 1794 года

Поскольку два эти человека, корчмарь и девушка, в разное время нарушали отпущенный мне покой, я думаю, они заслуживают сравнения. По благодеяниям, оказанным мне, еврей стоит несравненно выше, ибо он, пусть и нехотя, пустил меня под свой кров, накормил жарким и предлагал табаку, а сверх того, удовлетворял мою любознательность всякий раз, как я ее выказывал, девушка же только провела в моей комнате немного времени, в течение которого преимущественно молчала; однако если брать в расчет и благодеяния, оказанные мною, то здесь девушка берет верх, ибо еврею я не сделал ничего хорошего, если не считать честного платежа за все его услуги, ее же я спас от несомненных неприятностей — воспоминание драгоценное, дающее мне и по прошествии времени со вздохом сказать: и я человек! Ошибки, ими сделанные, у одного были следствием корыстолюбия и суетной тревоги за свое скудное состояние, у другой — внушением любви невольной, необоримой, которой предалась она с юною пылкостью: а именно, еврей чуть было не прогнал меня со двора, а после заискивал у меня, думая подступиться к батальонному начальству, девушка же, с опрометчивостью, внушаемой первыми страстями, хотела найти своего милого, между тем занятого на графской половине, и не видела, что все вокруг полно внятными предостережениями. Избранный промысел и долгие лета, в нем проведенные, давали еврею больший опыт и познания в человеческой натуре, тогда как девушка, доверяясь голосу сердца, торжествовала там, где торжествуют невинность и простота, и терпела поражения там, где властвует хладнокровная рассудительность. Еврею помогали слуги, домочадцы, мудрая связь общественности и законы государственные, хотя и пошатнувшиеся по военному времени, а девушка в своих делах была одна, никем не покровительствуемая, и там, где скромным замыслам ее препятствовал случай, могла лишь молить о помощи жестокосердое божество любви. Взвесив же, сколь разные нрав и виды у этих людей, мы, я думаю, не погрешим против правды, отдав еврею первенство в сметливости и распорядительности, а девушку, когда все в доме умолкнет под свинцовым скиптром ночи, потихоньку проводим до дверей, выманив у нее на прощанье невинный, быстрый поцелуй.

Недальновидность Урбана IV, в некоторой мере оправдываемая его французским происхождением, выразилась в настоятельности, с какой он, получив твердый отказ Карла, снова обратился к его державному брату с увещеваниями тем более энергичными, что их внушало отчаяние. Любящий искусства, но твердо знающий время и место, которые можно им посвящать; склонный к аскезе по холодности характера, благочестивый отчасти по надмению, Карл более любого другого годился в противники Манфреду, к чьим доблестям не питал сочувствия, а к порокам не желал быть снисходительным. Безусловная зависимость от решения Людовика, в какую поставил себя Карл, говорила о его умении владеть собой, а согласие на многочисленные ограничения, загодя наложенные папой на его полномочия в Италии, придавала его самообладанию ореол благочестия. Вопреки обычной краткости понтификатов, оставлявшей ближайшие следствия поступков одного папы на благоусмотрение другого, Урбан успел ощутить оскомину от винограда, которым лакомился сам, когда был отрезвлен от недолгой удовлетворенности тем хладнокровием, с каким призванный его стараниями новый Кир, пред которым должны были отвориться врата Италии, принялся преступать статьи утвержденного договора. Лишенный права занимать должности в имперской части страны, Карл начал с того, что принял предложенное римскими гвельфами сенаторство в столице империи, а успешные действия Манфреда, отрешившегося от праздности, чтобы подчинить себе всю Тоскану, сделали новые притязания Карла не только естественными, но еще и умеренными. Он требовал сократить ежегодный налог папству, жалуясь на его непомерные размеры, узаконить за ним и его потомками право занимать сицилийский престол и самому определять численность своей армии, которую он вел в южную Италию.

Заключив союзы, открывшие его войскам проход через Пьемонт и Ломбардию, Карл погрузился на корабли с несколькими сотнями рыцарей, благодаря бурной погоде избежал встречи с сицилийской эскадрой Манфреда, беспрепятственно достиг Остии и через две недели после отправления в путь входил, встречаемый ликованием горожан, в Рим, где облюбовал себе Латеранский дворец. Узнав об этом, Манфред выказал радость от того, что загнал противника в западню; но тревога, вызванная способностью Карла опережать вести о себе самом, понудила Манфреда совершить переход в долину Анио, где предприимчивость неприятеля, занявшего возвышенную позицию подле Тиволи, и донесения из Кампании, сообщавшие о ненадежности его союзников, склонили его отказаться от сражения: повернув словно бы для атаки сполетских стен, Манфред вновь впал в бездеятельность, заставлявшую его врага благословлять плодородие апулийских лесов, ибо пока в них оставались звери, Карлу не угрожала опасность встретить во Фридриховом наследнике упорного и последовательного противника.