Роман Шмараков - Граф Валериан Зубов в конце октября 1794 года

Самозванство, сильнейшее оскорбление, какое частный человек может нанести самовластию, лишив его исключительности, явилось на свет, кажется, одновременно с порядком вещей, им подрываемым: Геродот, первым представивший историческую сцену в том виде, как мы привыкли ее знать, дал действовать на ней первому самозванцу, описав странные приключения персидского мага; Тацит, наблюдавший проходимцев, чья надежда стать Неронами зиждилась на их искусстве кифареда, назвал силами, их поддерживающими, влечение к переменам и ненависть к настоящему; иудей, выдававший себя за сына Ирода Великого, подал разоблачившему его Августу повод продемонстрировать свою память на лица, а средневековым авторам — повод намекнуть, что воспоминания Августа о еврейском царевиче имели гораздо более предосудительный характер, чем позволено императору. Непоседливый отшельник, принявший имя Фридриха, чтобы обольстить апулийских баронов и принять казнь от Манфреда, кажется, занял меньше места в людских умах, чем в сочинениях хронистов; но немецкий крестьянин, под именем Фридриха завладевший городом Нойсом, откуда он держал в страхе кельнского архиепископа и слал графам Брабанта и Голландии высокопарные письма, заставил императора Рудольфа пренебречь другими заботами, чтобы разделаться с венчанным призраком, и возбудил в народном уме предположения и надежды, не считающиеся с доводами правдоподобия.

Выпроводив девушку, я думал уснуть — вознес благодарность небу, хранившему меня весь день, примирился со всеми, кого мог вспомнить, и поставил свои башмаки в клетку, накрыв их платком, чтобы они не щебетали, — но не тут-то было; моя кровать качалась со стороны на сторону, стоило на ней пошевелиться, так что я себе казался жертвою кораблекрушения, носящейся в кипучих волнах на обломке кормила. Дневные тревоги в ночной тишине сделались явственнее, и сон не шел ко мне. Чтобы принудить его, я взялся за новый роман, вынутый из чемодана. Ренар говорит: мы переменяем место, чтобы отделаться от времени. — Он, верно, не ночевал в еврейских корчмах. Я зевал, ругался на героев и наконец обнаружил, что в книге не хватает двух страниц, вследствие чего внезапная перемена в чувствах Элизы и выволочка, устроенная ею бедному ее любовнику, осталась для меня непонятною. Я отбросил книгу и обратился к своей колченогой кровати с такими словами: «О желанная подруга уединения, добрая мать для тех, чья совесть чиста, и мачеха тому, чья душа — железный чертог раздора! Почему ты шатаешься, как одинокая вакханка? Кто искалечил тебя с такою жестокостью? Кому дана была такая власть над тобою? Каким алтарем служила ты для общих всем таинств в ту пору, как состав твой был невредим, — смертным ли одром или брачным ложем, и почему мстительные заботы ныне свили в тебе гнездо? Послушай меня, утлый сосуд дорожного забытья: я не хочу от тебя многого; я разул свои ноги, подходя к тебе; я был терпелив, я следил за приключениями разных девушек, хотя они того не стоили, и полагаю, что отдал поденную дань человечности еще час тому назад, — так смилуйся надо мною, дай мне уснуть!» Напрасно; мой ум сохранял всю свою трезвость. Ища забвенья, подумал я о тех, с кем расстался, — подумал о Вас, дорогой друг, и вообразил себе, как Вы, внушением богов или понуждением случая, терпите дорожные тяготы, грязь и скуку, чтобы вдруг войти в этот печальный, темный приют, где огонь дотлевает в бутылке и где я коротаю время со своими мечтаньями! В эту минуту я смирился и с дурно протопленною комнатой, и с тонкими стенами, осведомлявшими меня о всяком дыхании, что ютится в этой корчме; кажется, удовольствию необходимо быть отчасти отравленным, чтоб мы сознавали его теперь же, а не потом, в воспоминаниях. Затем мысль моя обратилась к герою, страдающему от жестокой раны на другой половине дома: сердце его, думал я, рвется сейчас за ушедшими товарищами, он видит доспехи их, горящие во тьме, и шумящую сталь в их десницах; видит вождя их, сидящего на камне прибрежном... Воины вкруг него стесняются. Они исполнены гордости, рожденной от грозных подвигов; души их воспаляются, вспоминая прошедшие лета; словно тучи, текут они за вождями, и огонь истребительный горит в их глазах. Вождь озирает их полки с надеждою; но думает о сподвижниках, коих нет с ним, и чело его омрачается. Он вспомнит об одном, вспомнит о другом; вспомнит и о тебе, несчастный граф, и скажет: ты не будешь со мною в час яростной бури; не возвысишь свое оружие, и бледные враги не побегут от тебя, как прежде бежали!.. Но вот мои усталые глаза смыкаются — язык коснит — все бежит и тмится перед взором. Сон сжалился надо мной. — А покамест я сплю, Вы, верно, не откажетесь выслушать следующую часть моего рассказа, коему ничто не мешает идти своим чередом.