Елена Минкина-Тайчер: Женщина на заданную тему [Повесть из сборника "Женщина на заданную тему"]

— Ужасный!

— А я нет. Даже стыдно рассказывать. Люблю длинные платья, клетчатые юбки, шали. Но приходится носить эту униформу. Родилась под знаком Весов, — а никакого равновесия!

— Я тоже под знаком Весов. И тоже плоховато с равновесием. Но если мы сейчас не вернемся в зал, то равновесие рухнет окончательно, — уже двери закрывают.

— Да. Как жаль!

— Всего пару часов осталось. А потом обед. Вы собираетесь идти на обед?

— Конечно! Обожаю обеды! Особенно, когда мне их подают, и потом не нужно мыть посуду.

— Тогда занимайте мне место. Я должен вернуться в отель на полчасика, а потом приеду. Идет?

Я мчалась к метро, беспрерывно влетая в лужи. Безмозглая болтунья! Выскочка! Балаболка! Неужели нельзя научиться слушать других людей! И думать, а не лепить всякую чушь. Незаконный сын интереснее! Жуть! Глеб все–таки во многом прав.

И зачем я полезла с отцом и его смертью? Очень умно навязывать свои огорчения незнакомому человеку. Еще бы на кладбище пригласила!

Да, отец прекрасно учился, что из того? Он даже сумел поступить в МГУ на мехмат, хотя никто не верил, что туда примут еврейского мальчика. Но потом оказалось, что в 1963 году еще принимали, был такой короткий период. И таких мальчиков, блистательных востроносых умников и хвастунов, в его группе было полно, человек шесть или восемь. Они все потом уехали, стали профессорами или преуспевающими бизнесменами и богатыми людьми. Кроме моего отца.

С ними еще училась одна девчонка по имени Инна Лифшиц, та самая, из Израиля. Мама ей не звонила, но кто–то сообщил из бывших однокурсников. Однокурсников на кладбище было много, совсем не старые бодрые люди, даже не седые. И еще было очень много студентов и аспирантов, все страшно растерянные, некоторые плакали, но никто не ревел так, как эта чужая незнакомая женщина с длинным опухшим носом. Потом она сидела на нашей кухне, беспрерывно сморкаясь, и рассказывала про отца. Весь вечер рассказывала про отца, хотя мама страшно устала и хотела лечь.

Инна влюбилась на первом курсе, потому что отец был самым умным. И самым добрым. И самым талантливым. И самым веселым. И самым красивым. И все три девчонки из их группы в него влюбились, несмотря на его рост. И все три потом вышли замуж не за него, а за других однокурсников.

«Представляете, — сказала она, — на мехмате было так мало девчонок, что за каждой ухаживали по пять человек, и даже на меня нашлись желающие! С моим носом и фигурой!».

Но отца с первого курса заколдовала какая–то «ведьма» с филфака. Там было полно девчонок, и даже ходила шутка: на филфаке что ни плюнь — то девочка, а на мехмате что ни девочка — то плюнь. И эта ведьма совершенно измотала ему душу, — то уходила, то возвращалась, то опять исчезала на целый месяц. Потом она вдруг вышла замуж за общего приятеля, рассорила всех, родила сына, но и с приятелем прожила недолго и опять вернулась со слезами и клятвами, сломав папин хрупкий начинающийся роман с Инной. Понятно, что клятвы не помогли, вскоре она начала встречаться с другим общим другом, родила еще одного сына, уехала в Израиль, потом в Канаду. Разве она могла понять и оценить, кто ей так дешево достался!

Отец уже на третьем курсе сделал блестящую работу, равную готовой диссертации, потом еще целый ряд работ, потом доказал какую–то теорему, совершенно недоказуемую, как сказала Инна. Он шел первым номером в аспирантуру, но тут грянула Шестидневная война в Израиле, иллюзия свободы закончилась, ему отказали в последний момент. Тогда он стал работать над диссертацией сам, в одиночку, а для заработка читал лекции по новым языкам в программировании. Через два года диссертацию принял докторский совет, ни у кого не поднялась рука завалить, хотя уже начались массовые отъезды евреев в Израиль. Параллельно отец продолжал преподавать, возникла целая очередь из институтов усовершенствования в разных городов. Ни до ни после не знали такого блестящего лектора. По крайней мере, так рассказала Инна.

Дальше я знала и сама, потому что на одной из лекций в Питере, в большом НИИ, отец познакомился с мамой и через неделю переехал к ней жить. Они все так женились, — сказала Инна, опьяневшая от горя и выпитой на поминках водки, — все талантливые еврейские мальчики любили жениться на больших русских женщинах, мирных и послушных русских женщинах без капризов и претензий. И без полета. Потому что летать они могли сами, понимаешь?

Я старалась не смотреть на маму, которая была выше отца на три сантиметра и старше на два года. И работала рядовым инженером в никому не нужном НИИ, пока их отдел не разогнали с началом перестройки. Она так и не научилась водить машину, не знала английского, хотя их вроде учили и в школе и в институте, и больше на работу не устроилась. Да это и не было нужно, — отец прекрасно справлялся за всех. Он всегда со всем справлялся, сам чинил утюг и водопроводный кран, мастерил книжные полки, жарил мясо по–французски, разжигал костер под дождем. Он даже успел отключить газ на даче до того, как потерял сознание. Почему именно он? Кровоизлияние в мозг в пятьдесят лет! Никогда не болел, никогда не мерял давление.