То Хоай - Западный край. Рассказы. Сказки

— Помнишь ли, сын мой, каково было в Корате?

— Помню. С божьей помощью я спасся и стал человеком.

— Не забывай же, ты — человек божий и эти подонки, коммунисты из Финша, вовсе не родня тебе; нет у тебя здесь ни матери, ни сестер, ни братьев.

— Да, отец мой.

— А помнишь ли ты владетельного Бун У из Шамбатсака?

— О да, святой отец.

— Господь бог поставил владетельного Бун У государем над мео и са. Мы должны собрать как можно больше народу и увести к законному государю. Внемли же моим словам: в ближайшие две недели ты, сын мой, обязан внести свою лепту в общее дело — увести за собою побольше людей от коммунистов в землю, угодную господу богу.

— Святой отец, я помню все ваши наставления.

— Уездный начальник Шонг Ко ожидает тебя.

— Я знаю.

— Не забудь же благодеяний твоего духовного отца. Не осрами меня перед престолом всевышнего. Ты ведь давно идешь истинною стезей, указанной мною. Я верю в тебя, сын мой.

— Я постараюсь, отец.

— Вот и прекрасно.

— Только вот мой младший брат…

— Говорю тебе: не брат он твой вовсе. Ну а что старуха с дочкой?

— Я хотел бы взять их с собой в Лаос.

— А этот безбожник, который ушел когда-то с господином Шонг Ко, а теперь стал начальником у коммунистов, он еще не ступил на путь истинный?

— Председатель Тоа?..

— А ты разве не говорил с ним, сын мой?

— Святой отец…

— Неужто ты не пытался открыть его помыслы?

— Нет, я…

— Жаль, это — твое упущение. Будь же осмотрительней, будь еще осторожнее, чем прежде, и молись, молись…

После разговора со святым отцом Тхао Ниа оживился. Он снова решил попытаться сманить мать с сестрой за границу.

Однажды, приведя из лесу коня, навьюченного хворостом, он сказал Зианг Шуа:

— Послушайте, мама, сейчас мы не работаем в поле, не хотите ли сходить со мной и с сестрой поразвлечься?

— Это куда еще?

— Уйдем подальше в горы. Глядишь, отыщем родню да погуляем денек-другой.

— А председатель Тоа разрешил тебе?

— Да ведь мы ненадолго; повеселимся, попируем и назад!

— Ну а брата ты спросил?

У Ниа глаза налились кровью.

— Он моложе меня! Я не обязан у него отпрашиваться.

— Нет, — спокойно и веско сказала Зианг Шуа, — тогда нельзя.

— Но раз мне разрешили вернуться сюда из города, значит, я отбыл свое наказание и могу теперь жить, как все.

— Неправда! — вскричала Зианг Шуа. — Ты чужой еще нам человек!

— Выходит вы, мама, снова хотите упрятать меня в тюрьму?

— Нет, но сперва займись полезным делом, как Кхай, а там уж и заживешь, как все люди.

— Ладно… Ладно, — хмурился Ниа. Но потом снова завел сладкие речи: — А знаете, мама, в Лаосе мео живут припеваючи, ей-богу. Сестре там должно понравиться.

«Выходит, — изумилась Зианг Шуа, — он по-прежнему расхваливает американцев, дескать, богаче их нету! Нет, все-таки чужой он нам…»

Сердце матери обожгла боль. Но она сдержалась и, стараясь казаться спокойной, спросила:

— А как же Кхай? Ты и его возьмешь с собой?

Обрадовавшись, что мать заговорила всерьез, Ниа ответил:

— Да ведь он у нас вечно занят. Вон у него сколько дел, где же ему отлучаться? Вы ему лучше ничего не говорите, ладно?

— Ну а ты всерьез надумал идти в Лаос?

— Да.

— Выходит, к американцам решил податься?

— А вы с сестрой тоже пойдете?

— Куда?

— Да в Лаос, куда же еще?

Зианг Шуа потеряла власть над собой, и голос ее задрожал:

— Нет!

Ответ прозвучал резко, словно хлопок лопнувшей веревки. Оба застыли в растерянности.

Зианг Шуа поднялась и вышла за дверь.

А Ниа, обуреваемый невеселымн мыслями, остался сидеть у очага. Он откинулся назад, прислонясь к столбу, неподвижный и безмолвный. Так сидел он долго, и ему казалось, будто он никогда уже не поднимется на ноги. Хитрость и злоба в раздвоенной его душе отступали перед тревогой и болью сыновнего сердца.

Словно бы два потока виделись ему: один прозрачный и тихий, другой бурливый и мутный. Сколько бы раз за все эти годы ни захлестывали его свирепые, мутные волны, на дне души его не иссякала память о горных вершинах, о людях мео, которые, одолевая нужду и усталость, кочуют со старым котлом на спине весь свой век в поисках доброй земли. Он не забыл, не мог забыть ни сердечности и ласки, ни волнений и боли, что знавал здесь еще ребенком.

Но набегал другой поток, взбаламученный и шумный, унося прочь все его добрые чувства…