Жозе Сарамаго: История осады Лиссабона

Во всех пяти лагерях началось ликование, и даже в Монте-да-Граса потеряли былую робость, когда войска подняли, выстроили как на парад, и прибывшие герольды оповестили, что по милости его величества всем солдатам, без различия званий или срока службы, дается право на долю в добыче после того, как город будет взят, но, по обычаю, некая часть должна принадлежать короне, а другая, согласно обещанию, выделена крестоносцам. Крики радости были столь сильны и продолжительны, что мавры с полной определенностью подумали, будто настал час решительного приступа, хотя по отсутствию какой бы то ни было подготовки он не предполагался. Не предполагался и не произошел, но с высоты стен осажденные могли наблюдать невиданное оживление на португальских позициях, которое очень напоминало ту бешеную суету, какую устраивают обитатели муравейника, внезапно обнаружив, что совсем рядом, на полянке, где можно промыслить разве что сухие ости да жалкие крошки, вдруг щедро раскинута самобраная скатерть. Через какой-то час сговорились плотницкие десятники, через два – ретиво забегали по лесам, на которых еще недавно над строящимися башнями трудился с прохладцей лишь жучок-древоточец, что следует понимать как фигуру речи, ибо ни жуки-точильщики, ни черные домовые дровосеки не оснащены колющим и режущим инструментарием, способным схватиться с молодой древесиной и ее одолеть, через три – кому-то пришло в голову сделать подкоп под стену, завалить яму хворостом, поджечь его и устроить такое пекло, чтобы камни от жара расширились, расшатались в стыках, и тогда при небольшом содействии Божьей помощи аминь сказать не успеешь – рухнут стены. В этом месте наверняка пробормочут скептики и те, кто вечно клевещет на род человеческий, что вот, мол, как раскрылись эти люди, чуждые любви к отчизне и безразличные к будущим поколениям, как самоотверженно трудятся они, причем не только, так сказать, физически, но и с напряжением всех сил душевных и умственных, стоило лишь обуять их дьявольской страсти к наживе, – и мизантропам этим ответим мы, что они кругом не правы, ибо истинным движителем их трудолюбия, равно как и источником их радостного рвения, в несопоставимо большей степени было то удовлетворение, которое неизменно порождает в душе торжество справедливости – одинаковой для всех и наделяющей каждого отдельного человека цельными и неподкупными правами.

При виде этих даже издали заметных перемен в лагере христиан уныние постепенно стало овладевать душами мавров, и хотя в большинстве случаев то была лишь совершенно необходимая борьба с нарастающей душевной слабостью, нашлись среди осажденных и такие, что, уступив страхам истинным и воображаемым, ради спасения плоти поспешили крещением осудить свою исламскую душу. Под покровом, что называется, ночи, смастерив из чего пришлось веревки, они спустились со стен и, схоронясь в разрушенных домах предместья или в кустах, ожидали зари, чтобы выйти на свет божий. С поднятыми руками, с веревкой – той же, что помогла слезть со стены, – окрученной вокруг шеи в знак покорности, они двигались к лагерю, одновременно громко взывая: Креститься, креститься, ибо уповали на спасительную силу того самого слова, которое до тех пор, пока пребывали тверды в своей вере, так презирали и ненавидели. Португальцы же, завидев их издали, решили поначалу, что они пришли на переговоры о капитуляции города, хоть и удивительно им было, что сперва не открыли ворота и не вышли оттуда с соблюдением воинского этикета, предписанного для таких случаев, но потом, когда мавры приблизились, по их оборванным и грязным одеждам ясно стало, что люди эти – не высшего разбора. Когда же наконец выяснилось, чего хотят они, неописуемо бешеная ярость обуяла солдат, и достаточно сказать, что отрезанных языков, ушей, носов было как на скотобойне, и мало того – пинками, затрещинами, оплеухами, сопровождаемыми самой черной бранью, мавров принудили вернуться на стены, и как знать, может быть, кто-то из них и питал безумную надежду получить прощение у тех, кого предал, но упования эти, как и следовало ожидать, не сбылись, и все перебежчики были забиты камнями или заколоты копьями, приняв смерть от рук своих же единоверцев. После такой трагической авантюры погрузился город в каменное безмолвие, словно глубоким трауром хотел очиститься то ли от оскорбления, нанесенного вере, то ли от нестерпимого раскаяния за братоубийство, и вот тогда, прорвав последние препоны достоинства и стыдливости, явился во всей своей непристойной наготе голод, ибо не так непристойно выставлять напоказ сокровенные движения плоти, как видеть угасание этой самой плоти оттого, что нечем питать ее под насмешливо-безразличными взорами богов, которые, бросив воевать друг с другом по причине своего бессмертия, тщатся разогнать вечную томительную скуку, награждая рукоплесканиями победителей и побежденных, одних – потому что убивают, других – потому что умирают. В нарушение естественной очередности гасли, как догоревшие свечи, сначала грудные младенцы, не находившие в иссохших материнских грудях ни единой капли молока и сгнивавшие заживо от той замены ему, что давали им в попытках спасти, потом дети постарше, которым, чтобы выжить, недостаточно было пищи, что отрывали от себя взрослые, потом и сами взрослые, причем, разумеется, женщины чаще мужчин, ибо последние крохи первые отдавали вторым, чтобы у тех нашлись силы оборонять город, потом старики, которые сопротивлялись голоду дольше молодых, потому, быть может, что старческой плоти требуется меньше, да и сами они предпочитают не перегружать ладью и уплывать через последнюю свою реку налегке. К этому времени уже исчезли собаки и кошки, а крысы, за которыми шла непрестанная охота, укрывались в зловонных потемках, и теперь, когда во дворах и в садах не осталось ни травинки, ужин из собаки или кошки сделался сном золотым, сладким воспоминанием о годах изобилия, когда люди еще позволяли себе роскошь выбрасывать полуобглоданные кости. На мусорных свалках сейчас искали хоть что-то пригодное в пищу – сразу ли, не сходя с места, либо тем или иным способом могущее быть превращенным в нечто съедобное, и охотничий азарт был таков, что последние мыши, во тьме ночной выныривая из невидимого, почти не находили поживы для своей неразборчивой прожорливости. Лиссабон стенал от бедствий своих, и был какой-то насмешливо-злобный выверт судьбы в том, что наступил Рамадан и надо было держать пост в то время, когда от голода и так ноги не держали.