Дэниел Киз - Пятая Салли

– Я думала, слово «зло» – не из лексикона психотерапевтов.

– В общем-то, так и есть. Не нам давать нравственные суждения. Но как иначе, если не злом, называть личность, рыщущую на темной стороне твоего разума?

– А если я потом тебя возненавижу?

– Значит, так тому и быть. Я учел подобную вероятность. Как ни горько, а я должен дать тебе шанс исцелиться. Это мой моральный долг.

– Ну и кто из нас сантименты разводит, а, Роджер?

– Скажу иначе. Как профессионал, я практически уверен: если не дать тебе этот шанс, твой последний альтер уничтожит тебя физически. Ну, теперь убедил?

– Убедил – в том, что, если я погибну, тебя совесть заест. А ты не хочешь, чтоб тебя совесть заела.

У Роджера лицо перекосилось, как от боли.

– Прости, Роджер. Я к тебе несправедлива.

– В твоих словах есть доля истины.

– Иначе говоря, гарантий – ноль, верно? Как в рулетке?

– Да.

Вошла Мэгги с кассетой. Роджер включил видеомагнитофон. Поначалу я не могла заставить себя смотреть на экран. Я слышала голос – чужой, хриплый, изрыгающий проклятия и грязные ругательства. Я зажмурилась, заткнула уши. Но звуки мерзкого голоса все равно были слышны, и я решилась – подняла глаза и отняла ладони от ушей.

Лицо, неоднократно мне снившееся, однако никогда не виданное наяву, кривилось от ненависти, глаза сверкали, как у бешеного хищника. Женщина кричала:

– Погоди, сукин сын! Вот только высвобожусь – я тебе моргалы выцарапаю и таблетки вместо них вставлю! Ты с самого начала одного хотел – поиметь ее! Думал, меня изолируешь, уничтожишь! Не выйдет! Ты – труп! Я тебя грохну; улучу момент и грохну, кобель вонючий! А потом и Салли мало не покажется.

– Допустим, Джинкс. И что ты тогда станешь делать?

– Я стану свободной, как ветер.

– Ничего подобного. Ты тоже умрешь.

Раздался дикий, визгливый хохот.

– Нет, Эш, я не умру. Я верю в жизнь после смерти. Я – дитя дьявола, моя душа вселится в какое-нибудь другое тело. Сам видишь: я – плод разума и воображения. Я не обременена телом. Когда умрет тело Салли, я найду себе другое… А потом еще одно, и еще. Уж этого-то хлама на земле хватает. А путешествовать я люблю. И вообще, ведьмы живут вечно. Меня сожгли в Салеме [34], но я возродилась в новом теле.

Я была убита, уничтожена. Это мои глаза горели безумной яростью, это мой рот изрыгал непристойные слова. И обвинение имело под собой почву. Я и впрямь, чтобы избежать боли, создала это чудовище, а потом сама же его и отвергла. Джинкс наказывали вместо меня, она являлась мишенью для лжи, лицемерия, садизма тех, с кем я вынуждена была жить бок о бок. Джинкс заговорила о своем одиночестве, о своих страданиях, и на глаза мне навернулись слезы. Знаю, глупо звучит, но мне хотелось обнять Джинкс и шепнуть ей на ухо: «Больше тебе не придется ненавидеть. Больше ты не будешь одинока». Ведь кому, как не мне, и пожалеть ее?

– Я не имею права открещиваться от Джинкс, – произнесла я. – Я несу за нее ответственность. Приступай к слиянию, Роджер. Скорее, пока я не струсила.

Он выключил видеомагнитофон и сказал:

– Я так и думал, что ты такое решение примешь, Салли.

Затем Роджер ввел меня в состояние гипноза и принялся вызывать Джинкс. Только она не шла на зов.

– Надо же, не хочет выходить, – покачал головой Роджер. – Попробуем выяснить, почему она упрямится.

И он вернул меня в то время, когда появилась на свет Джинкс. Я наконец-то вспомнила.

Мне было семь. Все случилось утром того дня, когда умер дедушка. Я увидела себя в квартире бабушки Нетти, над бакалейной лавкой, в Бруклине. К бабушке меня отводила мать, когда у нее намечалась сверхурочная работа на швейной фабрике. И вот я сижу в кухне одна и слышу, как поднимается с постели бабушка Нетти, как тяжело она выходит из спальни, сует ноги в галоши, напяливает овчинную телогрейку. Значит, собралась разносить молоко по квартирам клиентов. Значит, мне придется сидеть в дедушкиной комнате. Сколько раз я просила бабушку не оставлять меня с дедушкой, потому что он все пытается сделать со мной что-то гадкое. Однако бабушка неумолима: дед прикован к постели, кто ж ему воды подаст в случае чего?

Бабка бьет меня по щеке, чтоб не возводила поклеп на уважаемого человека, который в воскресной школе проповеди читает. В следующий миг поворачивается ключ в замке, и вот я заперта с больным дедом, которому может понадобиться лекарство, подкладное судно – и еще кое-что.

Я припадаю к замочной скважине, кричу, что мне страшно, но бабкины шаги постепенно удаляются, хлопает входная дверь. Хотя дальше умолять бесполезно, я все равно стучусь, скребусь, всхлипываю. Дверь дедовой спальни, конечно, не поддается. Никто не идет меня спасать. Дед лежит на трех взбитых подушках, смотрит желтыми глазами. Щеки у него морщинистые, рот ввалился, потому что дед не надел зубной протез. Он велит мне принести воды. Нет, кричу я, ни за что. Не подойду к кровати, не дам себя коснуться. Дед отпирается – чего это я себе навыдумывала, он и в мыслях не имел дурного. Я ж его славная внученька, он меня любит, да и как не любить такую красотулечку? Вот сейчас он мне одну игру покажет. Не без труда дед откидывает одеяло, а пижамные штаны у него уж спущены, и причиндал стоит торчком. Я зажмуриваюсь и прошу Боженьку: пусть дед умрет, сейчас же, немедленно, чтоб я больше его не видела, чтоб я его штуку не трогала, чтоб я не…