Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Говорили, будто в Ричмонде.

— А когда это было?

— Господи, да что ты ко мне привязался?

— Уже после смерти мамы?

Винни подумала и кивнула утвердительно. Она не смотрела на него. Взгляд ее был устремлен на ножки стоявшего рядом стола.

— После того, как я уехал из дома?

Она снова задумалась. — Сколько теперь Грейнджеру?

— Лет двенадцать.

— Двенадцать, — повторила она. — Ну значит, двенадцать лет назад. С тех пор я о нем не слыхала. — Она протянула худые руки, оперлась ладонями о сундук и сделала попытку подняться.

— Да ну тебя, Винни, угомонись на минуту и расскажи мне. — Тремя средними пальцами левой руки он дотронулся до ее лба, с залысинами, как у старика, — не то чтобы требуя отпета, но стараясь внушить, до чего ему важен этот ответ; лоб на ощупь показался холодным.

За свою долгую жизнь ей не раз пришлось терпеть физические испытания и посерьезнее: порку за воровство в семнадцатилетнем возрасте, надругательства многих случайных мужчин (никаких забот, кроме своей сиюминутной потребности), трудные роды одиннадцати детей, смерть девяти из них (а смерть детей тоже была для нее физическим испытанием), но сейчас, стоя на коленях около сундука, она не могла вспомнить, когда последний раз плакала. Кто же это тогда умер? — Ох, никак не вспомнить… Касси? Эника? Десять лет назад? Или двадцать? Лицо у нее было мокрое, из обоих тусклых глаз градом текли слезы, и хотя она изо всех сил сдерживалась перед этим мальчиком (в сущности, совершенно ей чужим), обручи, стягивавшие грудь, не могли сдержать громких всхлипываний. «Охромевшая корова, отбившаяся от стада, вот я кто», — так она это себе представляла. Но о мальчике, стоявшем над ней, она не думала, сознавая в глубине очерствевшего сердца, что не он (щенок!) был причиной ее минутной слабости, что он лишь спусковой крючок, случайно подвернувшаяся нога, которая выбила первый камешек, вызвав тем самым обвал.

Форрест увидел ее слезы и сказал мягче: — Вспомни! Я же ничего не знаю. Только ты и можешь объяснить мне.

Ей понадобилось какое-то время, чтобы справиться с собой (он так и не убрал руку с ее лба); но, заговорив, она сказала уже более спокойно: — Мистер Форрест, я ведь думала для вас это не новость. Вы уж меня простите. Помереть бы мне лет тридцать назад!

— Ты не умрешь, зачем тебе умирать, — возразил он.

— И то правда, — сказала она. — Иногда я даже об этом молюсь. Господь мои молитвы слушает, если я хорошо попрошу.

— А ведь и я тебя попросил кое о чем.

Она медленно — с его помощью — поднялась с коленей. — Знаю. Дай-ка мне сесть. Ноги что-то не держат. — Шаркая туфлями, подошла к маленькой кровати и села на краешек. Затем указала ему на вторую, стоявшую поодаль, широкую, двуспальную кровать. — Садись там, чтоб я тебя видела.

Он не двинулся с места.

— Садись. Кровать чистая, Грейнджер на ней спит. Он любит раскинуться во сне.

Форрест сел; подождал, пока она сфокусировала глаза на его лице. Когда она заговорила, он стал смотреть в пол, думая, что он, наверное, прохладный; а еще прохладней земля, просвечивавшая сквозь щели.

— Начнем с меня, — сказала Винни. — Начнем с Винни Гудвин. В семье твоей мамы со мной носились — очень уж я плодовитая была. Дедушка твоей мамы так и звал меня: «Беглый огонь». Первого ребенка я скинула — лет двенадцать мне тогда было, не больше. Норного живого родила, правда, только года через три — когда поняла, что мало родить, надо еще и выходить — и родила я толстую большую девку, которую назвали Мэри Лукреция. Это твоя прабабушка назвала ее так, а меня такая слабость разобрала, что мне не до имени было, можешь мне поверить. Хоть рожала я исправно, но потом долго очухаться не могла — недели по две в кровати валялась каждый раз, ей-богу. Скажешь, просто лентяйничала? Говори, говори. Все равно теперь уж не воротишь. Плохо, что ли, отоспаться! — Она посмеялась про себя, не дожидаясь ответа. Раз начав, она уже не нуждалась в слушателях и говорила исключительно для себя. Его присутствие служило лишь поводом произносить все это вслух. — Ну, а я называла ее Мэри Лу, она вторая, о ком я должна рассказать. Совсем еще девчонка была, как я, а может, и того меньше, когда родила первый раз — принесла еще одну сучку. У твоего деда брат был, так он говорил, что у меня в роду первой на след всегда выходит сука, а потом уж по проторенной дорожке пускают кобелей. Это он о мальчиках; и, в общем-то, прав был. Мэри Лу родила Энику. Ну Эника — та долго детей не приносила, до семнадцати лет, чуть не померла без приплоду — родила девочку, Эльвиру Джейн. А я сама тем временем знай себе рожаю, хоть и прабабкой уже была в сорок-то пять лет — может, чуть побольше, может, чуть поменьше; но то, про что я теперь рассказываю, на этом и кончается; на Эникиной дочке Эльвире Джейн. У меня в старой голове засело, что родилась она перед самой волей. Хотя и то сказать, она об ту пору уже и ходила и говорила, потому что как раз она-то эту весть нам с Тримом и принесла. Мы сидели в тени, остывали после дневной работы — дело в марте было, работа в поле только начиналась, — а она прибежала и говорит: «Мисс Патти, говорит, сказала, что нам воля вышла. Что же вы не воете?» Мисс Патти — это твоей мамы родная бабушка — она у нас и за десятника и за надсмотрщика была, на нее руки, и общем, пока мужчины возвели, — так вот мисс Патти думала, что мы, конечно, завоем. Кто выл, кто нет. Эльвира не выла. Она тяжелые времена и не помнила вовсе, ну, а волю приняла, будто ей ее на блюде поднесли. Вот на ней и остановимся. — Винни замолкла — не то что паузу сделала, просто рассказ был окончен.