Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Но он и не стал напрягать мозги, доискиваясь до причины, — с него было достаточно того, что радость — как животворная прохлада — затопляет его душу. Черный с, белой примесью — слуга, брошенный своей полуграмотной негритянкой женой, докучливый любимец двух белых господ, ближе которых у него никого не было (на деле-то его кровная родня), человек, который ничего более мужественного, чем выращивать цветы на любой почве, содержать в чистоте машину и мастерски водить ее по разбитым дорогам, так и не научился делать, — ну разве что мог прочесть на память несколько стихотворений, — который десять лет безуспешно старался обзавестись детьми… вот, казалось, и все, что он мог сказать о себе этой августовской ночью.

Но все это он знал только умом. Вера его в благодать божью была непоколебима. А, вне всякого сомнения, на него сейчас сошла благодать — Сильвин сон, предназначавшийся Грейнджеру. Непостижимый, бесстрастный мир готовился послать ему счастье, замышляя в то же время убить Рейчел и обобрать Роба. Рука помощи протягивалась к нему и прежде, он был вполне готов довериться ей. Даром свой хлеб он не ел, почему бы ему не получить награды.

Грейнджер улыбнулся — улыбкой, столь же невидимой в темноте, как стрелки его часов, — затем задрал длинные ноги, зашнуровал ботинки (недавний подарок Роба) и стал ждать наступления дня, отдохнувший и бодрый, сознавая, что жизнь у него еще впереди. Через полчаса он вдруг вспомнил, что надо было спросить Сильви, какой этот ребенок, белый или цветной? Но она снова ровно дышала — и что есть у нее в жизни лучше сна? Она скажет ему завтра, если он не забудет спросить и если она вспомнит свой сон, предназначенный ему; завтра он узнает это, а впереди его ждут новые возможности, время, которое обязательно исправит многое.

Они проспали часа четыре, прежде чем начался сон; в привычном замедленном темпе он снился им положенное время, пока наконец они от него не очнулись — сперва Роб, затем Мин. Собственно, Роб проснулся заблаговременно, только бы не видеть конца. Лежа нагишом на узеньком матрасе, он сумел наотрез отказаться смотреть конец, слишком для него мучительный, и открыл глаза. Он не повернулся в потемках к Мин, но дотронулся до нее. Он лежал плашмя, уставив глаза в потолок, дожидаясь, чтобы настольный вентилятор, проделав круг, обдал его полной воздуха в очередной раз, тогда как она всего в восьми дюймах от него досматривала сон. Не попытался он остановить ее, даже когда она вдруг начала тихонько постанывать и поскуливать, стремясь вынырнуть на поверхность из глубин забытья и вдохнуть воздуха яви — очень горячего для начала июня. Некоторое время они лежали тихо, по-прежнему не касаясь друг друга, и каждый старался по глубине и частоте дыхания определить — не собирается ли заговорить другой, степень его готовности начать новый день.

Наконец Мин сказала: — Ты спал?

— Столько же, сколько и ты. На две минуты меньше.

— Что же тебя разбудило? — спросила она.

— Сама знаешь.

— Все равно скажи! — Она повернулась — не придвинулась, просто легла на бок — и посмотрела на него при свете уличного фонаря, пробивавшемся сквозь шторы. В чертах его лица она видела узор собственной судьбы (какой она себе ее представляла уже многие годы, вопреки его противодействию).

Роб догадался и зачем она повернулась к нему, и что увидела. Не от жестокости и не из страха он отвернулся от нее — ему нужно было сосредоточиться на только что увиденном сне, понять, какие обязанности он налагает. Он прихватил зубами указательный палец — готовая уздечка на всякий пожарный случай — и начал: — Я был совсем еще мальчиком. Четырнадцати-пятнадцати лет. Мы в деревне жили, и шла война — не у нас, но поблизости. Наш дом стоял у подножия гор, безмятежных и зеленых, а я был болен. Что-то в легких — хотя чувствовал я себя хорошо, ни на что не жаловался, собирался вступать в жизнь. Отец повел меня в ближайший городок к доктору, и тот сказал с улыбкой — все и вся улыбались в тот ясный чудесный день: «Туберкулез, тяжелая форма», — и прибавил, что, поскольку идет война, мне нужно подняться в горы к источникам. Там чистый воздух, целебная вода.

Я отправился туда, не заходя домой — отец куда-то исчез, даже не поцеловав меня, даже рукой не помахав на прощание, и пошел я на запад, нигде не встречая людей. Вдали виднеются какие-то городки, церкви, поезда бегают, но людей никого, а мне и не скучно, и есть не хочется, все мое имущество состояло из одежды, которая была на мне, — голубая поплиновая рубашка с оторванным воротничком, коричневые брюки, большие не по росту, и стоптанные грубые башмаки — да еще серебряный доллар на расходы. Но за все свое долгое путешествие я ничего не ел и есть ни разу не захотел. Мне было хорошо. Всю дорогу — а дорога все время шла в гору — я непрестанно улыбался, вполне довольствуясь своим обществом, и никого мне не было нужно. Раз мне навстречу попался олень, и вообще я повидал множество всяких безобидных тварей, а иногда до меня доносились звуки войны — где-то вдалеке ухали пушки. Все мужчины, надо понимать, были на войне, ну а старики и дети — куда они подевались? И не спал я тоже ни разу. Мне нужно было идти далеко, и так хотелось скорей туда попасть — повидать это место, эти источники и не только ради здоровья, а из-за чего-то, имеющего гораздо большее значение, чем здоровье. В общем, тянуло меня туда как магнитом. — Роб помолчал, не отнимая пальца ото рта, так и не повернувшись к ней.