Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Он повернулся к ней.

Когда они немного остыли и Рейчел натянула на себя простыню, Роб сказал: — Как ты думаешь, что ждет нас?

— Сон без сновидений.

— Нет, не сию минуту, а дальше, в будущем?

Рейчел повернулась на спину — до этого она лежала на боку, лицом к нему — и устремила, как и он, взгляд в потолок. — Ну, обычная жизнь.

— Что значит обычная?

— Хотя бы такая, как у нас с тобой, как мы жили последнее время, — жизнь людей, решивших вместе коротать век, у которых всё пополам, и горе и радость; а потом, может, у них дети пойдут и их на задний план оттеснят.

Роб промолчал.

— Чем плохо?

— Слишком что-то просто все у тебя получается. Двоим трудно, что уж там говорить о четверых, о шестерых — возьмем хотя бы мою мать, твоего отца, детей, которые могут появиться на свет. Откуда нам знать, как со всеми управиться. — Он по-прежнему не отрываясь смотрел в потолок, на провод электрической лампочки, висевшей в центре его, — лишенный цвета шнурок, уходящий в никуда.

Рейчел сказала: — Мне кажется — и я думаю, что, оглянувшись на недавнее прошлое, ты согласишься со мной, что Рейчел не хуже твоего знает, почем фунт лиха.

Он тщательно взвесил ее слова, как будто хотел высчитать, справедливости ради, точный вес всего пережитого ею и размер заслуженной награды. Потом повернулся на правый бок и посмотрел на вычерчивающийся в темноте профиль. — Да, пожалуй, знает.

Теперь повернулась и Рейчел; их чистое, горячее дыхание встретилось и смешалось. — Но она — это же я, — сказала она. — Рейчел Мейфилд, урожденная Хатчинс. Я вверила тебе свою жизнь. И буду верна тебе до конца дней. Никто из тех, с кем ты был близок до сих пор, не может сравниться со мной в силе духа или в любви к тебе. Пойми — ты можешь во всем полагаться на меня. Ты меня еще не знаешь, ты даже не мечтал о том, что найдешь во мне.

Луна передвинулась куда-то, машины больше не проезжали. Он перестал видеть ее. Он вгляделся — кромешная тьма и пустота, хотя он знал, что она рядом. Каждые пять-шесть секунд ее дыхание касалось его щеки, и голос был ее, хотя в нем слышалось исступление, которое он угадывал в ее прошлом, но никогда не замечал прежде — некая грань безумия, одной лишь Деллой до сих пор воспринимавшаяся как озарение — способность видеть настоящее и будущее, талант познания, свыше, ниспосланный девочке из Гошена, штат Виргиния, в награду на годы неутомимых попыток понять силы, движущие миром, — тем миром, по которому он едва скользнул взглядом из равнодушия и от отсутствия смелости. Заслуженная награда! И достойный приют для плода любви (ребенка, который может обойтись непомерно дорого); у нее найдется и терпение, чтобы вымаливать у жизни ее дары — вырывать их, если до этого дойдет — и дорожить ими. В общем, жить обычной жизнью!

Рука дотронулась до его подбородка, скользнула к горлу, прошлась по затылку и нежно двинулась вниз.

Роб поддался ласке и нежно прижал ее к себе. Откуда было ему знать — а она не отстранилась бы, даже зная, что надвигается на них, дыша холодом; мог ли он подумать, что ровно девять месяцев спустя ее убьет рождение ребенка, зачатого в момент этого чудесного соития.

Грейнджер проснулся задолго до рассвета, лежа на спине в Сильвиной запасной кровати — в примыкающем к большой комнате тесном закутке без двери, без воздуха, без света, так как слабый свет ночника, стоявшего у ее постели, не доходил сюда. Он крепко уснул около полуночи, не успела голова его коснуться подушки, но сейчас, едва открыв глаза, понял, что это уже все. Придется ждать утра и пробуждения Сильви, мерно посапывавшей в десяти шагах от него. Он лег не раздеваясь — только расшнуровал ботинки и отстегнул воротничок, — так что часы были при нем. Грейнджер тихонько вытащил их из кармана в слабой надежде прикинуть, сколько времени ему остается ждать (судя по густоте воздуха, было около пяти); но хотя стальное тикание было единственным звуком на много миль вокруг, разглядеть стрелок он не смог, не видел даже циферблата. Он поднес часы почти вплотную к глазам, так и сяк повертел головой и часами, надеясь поймать какой-нибудь заблудившийся лучик света. Все напрасно, непроницаемая тьма окружала его. Вполне могло быть и два часа, и если так, ему предстоит лежать на спине четыре часа, вдыхая спертый воздух (Сильви не оставляла в окне даже щелочки), и думать о своих делах.

Что ж, ему не привыкать — последние годы он частенько просыпался среди ночи. И, проснувшись, сразу же повторял в уме то, что сказал ему много лет назад мистер Форрест: «Никогда не думай ни о чем серьезном в темноте, лежа на спине. Если проснешься встревоженный или напуганный сном, не теряйся и попробуй пошевелить мозгами; вспоминай все, чему тебя учили, перечисли в уме штаты, главные предметы экспорта разных стран или повторяй стихи, какие знаешь. Только никогда не молись ночью — не пройдет и пятнадцати секунд, как ты впадешь в отчаяние, не говоря уж о том, что разгневаешь бога». В течение многих лет номер проходил; он следовал совету, и все было хорошо: припоминал языки индейских племен Северной и Южной Америки, крупные сражения Гражданской войны, в хронологическом порядке и по числу потерь, но с годами случилось так, что все его книжные знания — и те, которыми он дорожил, и никчемные, — стали казаться ему обременительными и вредоносными. Теперь, в тридцать шесть лет, оказались вдруг под угрозой запасы знаний другого порядка, приобретенные когда-то от мисс Винни, мистера Форреста, мисс Хэт, от капитана его части во Франции, и не только потому, что выяснилась их ложность, а главным образом оттого, что в каждом слове присутствовали, как ему казалось, какое-то жульничество, подленькая ухмылочка. Да и чему, собственно, учили они его, кроме: «Держись прилично, следи за собой, не раскисай, будь всегда под рукой, тогда мы станем тебя любить и поддержим»? Он любил их всех и слушался, и они действительно поддержали его в жизни — помогли стать тем, чем он был вот сейчас, — человеком средних лет, проводящим ночь в жаркой негритянской лачуге, вынужденным ждать утра, когда невежественная женщина, с кожей куда более черной, чем у него, встанет наконец, откашливаясь и отплевываясь, накормит свою старую собаку и поедет с ним на машине обратно в дом хозяев — там на кухне он сначала поможет ей печь оладьи и готовить завтрак для тех, кто поддерживал его в жизни, а затем повезет двоих из них (самых молодых и самых славных) по извилистым дорогам в Ричмонд, где его радостно встретит строгое дремотное безмолвие собственной чистенькой комнатушки.