Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

О том, что у вас произошло, мне написал Грейнджер две недели тому назад. Не сердись на него — он не мой соглядатай, но я не получала писем ни от тебя, ни от Рейчел с начала декабря, не писал мне и Грейнджер, и потому я беспокоилась… а, как ты знаешь, на беспокойство у меня времени больше чем достаточно. Сам понимаешь, как я огорчена. На мою долю выпало немало утрат: отец, мать, Джеймс, Уитби — на полях Фландрии — даже Форрест (он так далеко заехал, что все равно как умер — для меня, по крайней мере), и я надеюсь, что не покажусь тебе жестокосердной, если скажу, что есть вещи похуже, чем потеря близких. Говорю это только тебе, смотри не обмолвись Рейчел, как бы она ни окрепла.

Например, я знаю, что куда страшнее потерять уважение к себе и возможность довольствоваться собственным обществом пред лицом полного одиночества. Я одна, как коршун в небе, — ты сам видел, — но я могу составить себедостаточно хорошую компанию. Но мне, наедине с собой никогда не скучно, даже приятно, хотя, конечно, я всегда рада видеть тех, кого люблю, — радость, выпадающая мне с годами все реже и реже. А еще того хуже — это утратить отзывчивость к другим — если эти другие существуют — и углубиться в себя, будто ты один на всем белом свете и можешь выкобениваться в свое удовольствие.

Таков был наш отец. Форрест не помнит — он был слишком маленький — и поскольку видел отца только под конец жизни, слабого и больного рядом с мисс Друри, которая умела его укрощать, он, возможно, нарассказывал тебе про него то, что не соответствует действительности. Если Робинсон Мейфилд хоть один раз — не говорю уже о двух — подумал о чувствах своей жены и детей, о впечатлении, которое останется с ними на всю жизнь — я, к сожалению, этого не заметила. Мне он очень нравился. Кому не понравится красивый высокий весельчак, от которого так хорошо пахло, особенно после ванны. Но у меня на глазах он погубил несколько человек и не дрогнул — что там дрогнул, не заметил даже. Меня-то нет: я поклялась у маминой могилы, что не дамся, поклялась, что по ее стопам не пойду, а вот Форрест пошел. Он подарил свое сердце отцу в пятилетнем возрасте и до сих пор находится под его обаянием, подобрал, как отцовские обноски, эту несчастную мисс Друри и заставляет несчастных негров зубрить какие-то никчемные стишки, только потому, что Роб Мейфилд наплодил несколько мулатов — одного-то уж во всяком случае.

Милый мой, прошу тебя не поддавайся ему — моему очаровательному отцу-людоеду, жадному и легкомысленному. И сам не стань им. Одного с головой хватает. Грейнджер пишет, что ты встревожен. Не сомневаюсь, для этого у тебя были причины. Надеюсь, однако, что причин теперь несколько поубавилось и ты больше не сидишь как на иголках. Хочется верить, что в нашей семье наконец появился мужчина, который твердо знает, что ему надо, и, раз чем-то овладев, уже не выпустит это из рук до Судного дня. Женщины такие были.

Передай, пожалуйста, Рейчел мой привет и наилучшие пожелания. Я бы послала ей и поцелуй, но поскольку она никогда не видела меня, ей может не понравиться поцелуй от незнакомого человека. Но ты-то меня видел и потому — хочешь ты того или нет

целую тебя крепко,

Тебе по-прежнему будут рады здесь, если ты сможешь приехать. Если же я вдруг понадоблюсь, только напиши — я приеду куда угодно.

Твоя стареющая, но все еще бодрая,

Роб проснулся оттого, что машину сильно тряхнуло, ось издала неприятный тягучий звук; он быстро выглянул в окно — пронесло, позади виднелась глубокая выбоина.

Грейнджер сказал: — Извини, не заметил. Можешь спать дальше.

Роб откинулся назад. «Мне дорога каждая минутка сна», — подумал он, но жара и солнечный свет действовали на него удручающе, так что, скосив глаза вправо, он стал смотреть на бегущий за окном пейзаж, не сразу сообразив, где они — это могла быть любая из сотен изъезженных им дорог, узкая, поджимаемая с обеих сторон мелкорослым сосняком, перемежавшимся выжженными полями кукурузы и хлопка, поросшими сорняками — избоистая, как объеденный кукурузный початок. Ни души вокруг. Три тощие коровенки, выставленные в поле, больше похожем на открытый очаг, неподвижные и угловатые, как мебель в кабинете врача. Но тут Грейнджер немного замедлил ход перед новой рытвиной, и сбоку возникла и медленно проплыла мимо хижина, на пороге которой сидел старик, такой же черный, как все встречные коровы, в белоснежной, наглухо застегнутой морской форме времен испано-американской войны — Динуотер Причард, вдребезину пьяный в девять часов утра. Роб оглянулся и помахал ему.