Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Слушая ее рассказ, Роб не переставал есть. Теперь он положил вилку и спросил: — А почему, собственно, вы все это мне поведали? — Лицо его и тон были любезны.

Она не смешалась. Ответ у нее был готов.

— Хотела объяснить вам, почему я хочу, чтобы вы уехали.

— Боюсь, что вам это не удалось. А может, просто я не сумел понять.

— Скорее так, — сказала она с той же улыбкой. — Мне казалось, что яснее сказать нельзя. Вот все, что у меня есть, и я не хочу, чтобы вы это у меня отобрали.

— Вы имеете в виду этот дом? Да я отдам вам свою долю в нем, если до этого дойдет; правда, я не знаю, кто еще может претендовать на него. Может статься, конечно, что мир кишит Мейфилдами. Вполне вероятно.

Она снова посерьезнела, в своем стремлении к цели забыла даже предложить Робу вторую чашку кофе. — Да не о доме я вовсе, — сказала она, — хотя дом хороший, мне есть за что ему спасибо сказать. Теперь вы заставляете меня сказать то, что, я надеялась, вы сами поймете. Я о Форресте Мейфилде. Он все мое достояние.

Услышав это, Роб обнаружил вдруг в себе жестокость, которая не давала себя знать вот уже много месяцев, может, и лет. Ему отчетливо вспомнилось лицо Мин Таррингтон, когда четыре года назад она отвернулась, обиженная им. И опять он не пожелал подавить в себе это чувство и спросил: — Вы могли бы жить без него?

— Конечно, могла бы. Живут ведь без глаз, без языка, потеряв руки и ноги, все в пролежнях. Но я б этого не хотела, готова бога молить, чтобы этого не случилось, — хоть я и не набожна.

— Я тоже, — сказал Роб.

Полли набралась духу и перешла к тому, что мучило ее больше всего: — А это не Ева послала вас сюда? — Она осеклась и густо покраснела, смутившись. — То есть ваша мать. Он все еще зовет ее Евой; я-то ее никогда не видела.

Роб сказал: — Да, она! — по-прежнему ощущая холод в душе, хотя у него было чувство, что по существу он не соврал.

Полли сказала: — Я так и знала. Я знала, что она сделает еще одну попытку.

Роб кивнул, но промолчал.

— Вы видели фотографию у Форреста на столе?

— В ящике, — поправил Роб.

— Значит, он спрятал ее от вас. Обычно она стоит на виду. Она прислала ему эту фотографию — как гром среди ясного неба — в день его рождения через пять лет после того, как ушла от него. За пять лет слова ему не написала, знака не подала и вдруг, пате вам, а он-то через какие муки прошел, чтоб только вас обоих забыть и жизнь свою как-то наладить.

— О вашей помощью, — сказал Роб.

— Совершенно верно, — сказала Полли. — Я помогала ему, не жалея сил. Так вот, в тот день я отворила почтальону, и он передал мне небольшой квадратный пакет для Форреста. Почерк был незнакомый, но я увидела штемпель; я понимала, что любая посылка из Фонтейна принесет ему огорчение. Поэтому я спрятала пакет в ящик стола в передней — сам он в это время завтракал и собирался в училище. Я еще не знала, как поступлю — вскрою его или сразу сожгу. На всякий случай я соврала ему, отдала счет и открытку от его сестры и сказала, что это все. А когда он ушел, занялась уборкой и стала думать, что делать дальше. По-христиански мне следовало дождаться его возвращения и сказать, что письмо пришло с послеобеденной почтой — у него тогда, по крайней мере, был бы вечер и вся ночь на то, чтоб прийти в себя от потрясения. Но к полудню я уже была вне себя от злости и страха. Я принесла пакет сюда, в кухню, и принялась со всеми предосторожностями распечатывать, словно это не день был, а ночь, а я не друг его, а злейший враг. Меня всю трясло, пока я вскрывала пакет, развязывала узелки, но это были цветочки по сравнению с тем, что я испытала, когда увидела два лица — Евы Мейфилд и Роба. Я встала, чтобы бросить фотографию в огонь. Кто об этом узнает? Бывает, в почте жемчужные ожерелья теряются — что уж там говорить о фотографии людей, кого-то бросивших на произвол судьбы.

Роб спросил: — И что же вас остановило?

— Недостаток уверенности. На девяносто процентов я была уверена, ну и штемпель все-таки, но ведь я никогда не видела ни Евы, ни вас. Он мне говорил, что у него никаких фотографий нет, что он хранит в себе ее образ — к чему ему фотографии; и вряд ли он меня обманывал. Вы были слишком малы, чтобы я могла уловить сходство с ним. Ни глаза, ни рот еще не были безошибочно его, как теперь. Я стояла у плиты и уговаривала себя, ведь остается крохотная надежда, что эти женщина и ребенок совсем посторонние и не представляют никакой угрозы для нас (в пакете не было ни записки, ни визитной карточки, только фотография: письмо почему-то запоздало, пришло лишь на следующий день), и вот я снова упаковала вашу карточку и положила на его письменный стол, вместе с послеобеденной почтой, и он ни словом не обмолвился о том, что получил ее. За ужином он был молчаливее обычного — так мне показалось, но, может, он просто устал. А на следующий день с утренней почтой пришло письмо. Он взял его с собой, не вскрыв, и пошел к трамваю. Мне по-прежнему ни слова, ни намека.