Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

Гроб наконец заколотили и опустили в могилу. Ольга первая бросила землю, за ней Татьяна, тетушка, Воля, Ларри, Аристов — и потянулась череда. Мокрые комья гулко колотили по доскам, шелестели под ногами неубранные листья. Деревья кругом стояли черные и сырые.

На поминки набилось много народу. Воля пропустил первые тягостные минуты за столом — рассаживал гостей, давал ненужные указания на кухне. Вскоре завязался разговор, все перемешалось.

Сестры держались просто и хорошо — на их краю, при деятельном участии Ларри и Аристова, обсуждали возможности издания избранных трудов Павла Сергеевича. Ларри успел сообщить Воле, что он выбил Виктору обещанную полугодичную стипендию в его университете, Аристов выглядел очень усталым. Княжнин растворился где-то в кругу ученых дам.

Воля был тут чужим. Он подошел к тетушке, но та, чуть откинувшись на стуле, не пожелала переместиться в кресло, демонстрируя присущую ей выдержку.

— Ступай к молодежи, со мной все в порядке, — повелительным тоном направила Волю в студенческо-аспирантскую компанию.

Воля подсел к незнакомым ребятам, ему тут же щедро налили.

— Я, наоборот, считаю, что все встанет на свои места, — кипятился совсем еще юный парень, — старики валят за бугор читать лекции, им надо кормить семью и думать о своем престиже — это те, кто может, конечно. Худо-бедно какие-то стипендии перепадают — вы же не голодаете, зато наукой стали заниматься только преданные, доходов больше она не приносит и приносить не будет долго.

— Это все игры для себя, — буркнул толстый, в черной круглой бороде.

— Правильно, наука всегда была игрой избранных, — отозвался юнец, стрельнул глазами по собравшимся, как бы проверяя компанию, нет ли в ней чужаков, и, видно, не причислив Волю к таковым, произнес: — Я уважаю Павла Сергеевича Дербетева, он много сделал, как и все наши могикане, но где, спрашивается, школа? Они же все были пожиратели — вечная совковая круговая оборона, впрочем, иначе, наверное, было им не выжить. А почитайте-ка довоенные и послевоенные его труды — сплошь идеология, игры с властью.

— Ну уж, а свод источников? — заметил кто-то.

— Конечно, конечно, — юнец спешил атаковать, — он очеловечил историю, теперь пора вернуться к источникам, трезво наконец прочитать их, тихо и спокойно работать.

— Они по-своему тоже тихо работали, — возразил бородатый.

— Ряженым в лампасах, что ли, нужны твои статьи о казаках?

— Им в первую очередь, в поисках самоидентификации…

— Перестань, почитай внимательно ранние дербетевские штудии — угар патриотизма, газета, шершавый язык плаката — это история? Насколько я понимаю, это было нужно !

— Ну, Коля, ты даешь! При чем тут, ты же историк…

Чигринцев встал, незаметно вышел в дальнюю комнату. Едва похоронив, Павла Сергеевича начинали судить, и это было естественно. Он не мог, да и не хотел, им рассказывать о характерной проговорке «красного мурзы» — век-вурдалак отходил, отошел вместе с ним, оставляя историку документы и кайф, сугубо личный кайф, связанный со своим прочтением легенды. Но на душе от такого понимания легче не стало.

— Волька, что это ты уединился? — в дверях стояла Татьяна.

— Таня, иди сюда! — Чигринцев решительно притянул ее к себе, носком ботинка захлопнул дверь, резко развернул и поцеловал прямо в губы. Она не сопротивлялась, но и не ответила.

— Ты… правда выходишь за Княжнина? — глупо и стыдливо прошептал он.

— Да, это решено. — Лишь ресницы затрепетали, но глаза глядели честно и упрямо, она тактично вынырнула из объятий: — Сережа совсем не такой, как тебе кажется.

В ответе сквозил приговор, но она не смогла избавиться от накатившего смятения. Тут, как назло, в комнату ввалились люди. Им пришлось сыграть сценку, совсем противоположную той, на которую Чигринцев рассчитывал.

В течение всего вечера Татьяна избегала его, и Воля перестал искать ее взгляда. Зато Ларри, Ольга и Аристов были к нему удивительно теплы, и старина Ларри — милая «коломенская верста», как ласково называла его тетушка Чигринцева, — под воздействием выпитого изъяснялся в любви и клялся совершить с Волей удивительную поездку в Бобры, на чистую русскую природу, которую он действительно любил всей душой. Договор скрепили водкой, рукопожатием, затем долго мяли друг друга в объятиях. Больше делать здесь было нечего, Чигринцев ушел по-английски.

Дербетевы жили на Ломоносовском, в университетских домах. Чигринцев направился к центру, мимо нового цирка, сквозь пустую прямоугольную площадь. Было еще не поздно, но по-предзимнему холодно и сыро. По освещенному проспекту неслись машины, сея кругом слякоть и грязь. Летающая тарелка цирка слабо светилась. Далеко в глубине теснились панельные хрущобы: по линейке отмеренные дворы, забитые съехавшимися на ночлег автомобилями, по линейке же прочерченные провалы улочек с голыми деревцами, теряющиеся в неосвещенной черноте, — пространство, рассчитанное на квадратах миллиметровой бумаги.