Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

— Папа спит, погоди на кухне, он будет рад тебя видеть.

Татьяна ушла, затем вернулась, поставила чайник на огонь, нервно потушила.

— Как ты съездил? — спросила явно из вежливости, слушала плохо, думала о своем.

— Танюшка, ты так себя угробишь, хочешь, подежурю денек-другой?

Она вздрогнула, как очнулась:

— Дело не в дежурстве. Я жду новых лекарств — Сережа Княжнин должен их привезти. Он тут такую деятельность развил, — добавила она с вызовом, — тетушка, дура старая, говорит, что уже ничего не поможет. Что она понимает? Теперь есть такие суперлекарства. Ларри и Ольга звонят каждый день, Сережа наладил с ними мост через посольство. Папа замучил просьбами, брюзжит — тут не соскучишься. Страшно, понимаешь, он потерял волю к жизни, но это депрессия от лекарств.

— А как он вообще?

— Сегодня, кажется, получше, два дня назад был совсем плох. Сердце… ждем кардиолога. — Она говорила с паузами, как сквозь барьер пробивалась.

— Танька, я клад не нашел, зато привез вам меду — Валентина послала.

— Клад?.. Господи, при чем здесь клад? Как мне все здесь надоело, я ни во что уже не верю.

— Таня, — он положил руки ей на плечи, — очнись!

— Нет. — Она нервно сняла его руки, но не отпустила из вежливости, задержала в ладонях, как в детской игре. — Нет, мед, думаю, нельзя, ничего активного — папа на строгой диете. Это, представь, его особенно бесит. Скоро начнет тарелками швыряться, стакан уже в меня кидал — лекарства, видишь, ему надоели.

— Старый и больной человек, чего же ты хочешь.

— Ничего не хочу, надоело быть Золушкой. Считай, я нашла свой хрустальный башмачок, и не будем об этом. — Она отпустила его руки, вымученно улыбнулась, протиснулась в коридор. — Пойду посмотрю, может, их светлость изволили проснуться. — Ушла от разговора.

Профессор казался бы не так и плох, кабы не глаза, — щеки немного округлились, на них появился слабый румянец, но глаза ушли вглубь, смотрели по-собачьи беспомощно и почти не двигались. В нем появилась заторможенность, руки медленно оживали на подлокотнике глубокого вольтеровского кресла, шевелились и опять застывали, как у Восковой Персоны. Кожа стала сухой пергамент. Вдобавок начался Паркинсон — худая желтая нога вдруг принималась подпрыгивать, дрожь от нее переходила на тело, уголок стеганого халата колотился по лодыжке. Пальцы скребли кожу подлокотника, рука с силой отрывалась, падала на колено, он наклонялся вперед, всем телом налегал — тогда дрожь угасала.

— Трясунчик, черт побери, замучил, это все от холода, — с трудом поднял голову. — Опять расхлебенила форточки?

— Да нет же, папа, все закрыто. — В голосе Татьяны сквозила неприкрытая обида.

— Так я и поверил. Садись, садись, в ногах правды нет, — кивнул Воле на приветствие. — Уморит и глазом не моргнет. Кукушка воробью пробила темя за то, что он кормил ее все время, — с былой ехидцей произнес Профессор.

— Опять, опять концерт начинается? — Татьяна начинала заводиться.

— Принеси нам кофе, — не глядя, приказал Павел Сергеевич. Он говорил медленно, но вполне внятно.

— Ты же знаешь, кофе нельзя.

— Так-так, Воля, мир разделился на «можно» и «нельзя», а «можно» — это, конечно же, гадость.

Воля неловко кивнул. Нога опять запрыгала, Профессор с трудом унял дрожь, криво ухмыльнулся, снова процитировал:

— Родная дочь, ничтожен я и стар. Не откажи, молю я на коленях, дай мне одежду, пищу и постель! и кофе, кофе, я хочу кофе! — прокричал он высоким голосом, но закашлялся, закатил глаза, дрожащей рукой затеребил отворот халата.

— Вот, погляди, так каждый день, стыдно, стыдно, папа, сколько можно издеваться! — прокричала Татьяна и пулей вылетела из комнаты.

— Шекспир у них не в моде, — констатировал Павел Сергеевич шепотом, поборов одышку. — Дай воды!

Воля подал стакан с журнального столика, забитого лекарствами, там же лежала газета и листы рукописи. Поборов отвращение, Павел Сергеевич отхлебнул:

— Гадость! Я хочу горячего, пахучего кофе, а эта дуреха… Еще обижается. Ладно. Бог с ней. Я и правда ничтожен и стар. — Он закрыл глаза и долго сидел не шелохнувшись, держа в руке хрупкий стакан. Волю он как будто не замечал.

В комнате нестерпимо воняло мочой и лекарствами — воздух был недвижим и сгущен, как перед сильной грозой. Павел Сергеевич не вызывал жалости, хотя игра его явно на то и была рассчитана. Он вспомнил лучащиеся глаза в палате — нет, теперь перед ним сидел отвратительный, требовательный старик, Профессор, центр вселенной, каким он умел быть и до болезни.