Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

За остатками дома, в вовсе уж тоскливой дурнине — бузина, черемуха, больная ольха — заросшие, с опасной болотной ржавой водой прочлись два друг за другом следующих пруда, некогда строго прямоугольных. Плюнуть хотелось в лениво пузырящуюся жижу или садануть истерично из обоих стволов, чтоб хоть дробь вспенила застоявшуюся воду.

Стало ясно: искать здесь нечего. Поникший, раздавленный, побрел назад к церкви. Страшно хотелось есть. Сложил костер под большой елью на месте старого кострища — видно, когда-то здесь ночевали охотники, — ощипал рябчика, завернул в фольгу, закопал поглубже в самый жар. Пока тот готовился, кидал в рот оладью за оладьей, запивал чаем из термоса. Давно пора было встать и идти назад, стрелка часов подбиралась к пяти, но не было сил, накатила апатия. Ветер погиб окончательно, солнце клонилось к лесу, маленькое и неяркое. Он слушал тишину. Ни птиц, ни зверя, никого кругом, только остов церкви, к которой как-то незаметно привык глаз — различал уже простую кирпичную отделку: расходящиеся сарафаном наличники окон, стекающие полотенца подоконников, волнистые, в кресты складывающиеся железные решетки.

Подоспел рябчик. Рвал зубами сочное белое мясо. Даже поленья в костре не стреляли — зависла странная тишина.

Тут-то все и случилось.

Неслышно из высокой травы явилась собака — черный кобель с завитым хвостом, на черной шерсти ясно читалось белое пятно на горле. Тяжелая лапа ступала неслышно, казалось, собака плывет над землей. Медленно, как иноходца, чуть оттягивая в сторону, пронесло ее метрах в тридцати от костра. Уши стояли торчком. Более всего пугало отрешенное, повернутое к нему лицо — остренькое, не лаячье, неподвижный блестящий нос, седые, торчащие в стороны волосинки усов и неподвижные, горящие глаза.

Лоб разом покрылся холодными бисеринками пота, раскрывшиеся ноздри впитывали сладковатый запах ужаса, по позвоночнику потекла липкая, горячая струйка. Чигринцев инстинктивно схватил ружье, трясущейся рукой загнал в стволы пули, завопил на пределе голосовых связок: «Вон, вон, пошел, гад, вон!» — выцелил пса, но тот и глазом не моргнул, застыл метрах в пятидесяти, хладнокровно следил за его истерикой. Ружье ходило ходуном в руках, он едва унял дрожь и, продолжая орать, саданул дуплетом. Собака стриганула ушами и… исчезла. Мгновенно рванул на плечо рюкзак, заозирался. Никого.

Вдруг сбоку из кустов явственно человеческий гнусавый голос произнес:

— Брось ружье, счумел, что ли? — Голос был немолодой, какой-то отчетливо гадкий и мелкий, если можно так выразиться.

— Кто? Кто? Где? — Воля утратил разум окончательно.

В кустах затрещало, и на поляну вынесло невысокого мужичка, а скорее, дедку, седого и небритого. Щербатый мелкозубый рот искажен злой гримасой, лицо перекошено, один глаз прищурен, другой — вовсе закрыт. В руке — длиннющая курковая одностволка.

Доли секунды они глядели друг на друга, целя ствол в ствол, пока Воля не сообразил, что его ружье пусто. Тогда он закричал, боком скатился в кусты и побежал, не чуя ног.

Он спасался от наважденья, от того, что подсознательно ожидал целый день, и все бежал и бежал, пока ноги сами собой не подкосились. Рухнул на мокрую кочку, спешно перевернулся на спину навстречу возможной погоне, перезарядил ружье — сердце готово было выскочить из груди.

Он очнулся, когда почувствовал холод земли — лежал, видно, долго, — тело промерзло и окоченело, зубы стучали не от одного испуга. Озираясь, не выпуская из рук ружья, приподнялся, расправил затекшие плечи, поприседал, разгоняя кровь. Тут только заметил, что в левом кулаке накрепко зажата бабкина чесночина с душистой травкой, которую не помнил, как и достал из кармана. Застыдившись, сунул ее назад, но на всякий случай не застегнул пуговицу. Кругом стояло скупое болото: желто-серые кочки, покрытые темной клюквой, редкие, чахлые сосенки, погибшие, с поломанными верхушками, трухлявые березки. Остро пах болотный багульник.

Надвигались сумерки, солнце село, над высоким и черным лесом опасно горели облака. Он не представлял себе, где находится, компас куда-то затерялся, и это пугало больше всего. Правда, выбираться сейчас домой Чигринцев бы не отважился даже и с компасом, оставалось — ночевать здесь.

Закинув ружье на спину, ломал и оттаскивал гнилые березы — устроил из них лежанку, навалив сверху гору сухой травы. Разжег костер. Работал лихорадочно и быстро, стараясь успеть дотемна, временами замирал, вслушивался, но тишина пала полная. К счастью, выкатила на небо большая щедрая луна. С окраин болота потянуло могильной сыростью, собирался туман. Воля расположился на самом высоком месте — сюда, как в волшебный очерченный круг, не дотянулись его густые щупальца. В низине закачалась бестелесная простыня, но крепчающий мороз выстудил землю, прогнал призраки прочь. Силуэты деревьев на лунном свету читались ясно: стерегущие и настороженные одновременно.