Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

Вера, я тебя просила узнать насчет маминых денег. Не пропадут они? Нет времени приехать. Поставили крест в Пылаихе иль нет? Туда теперь, наверное, и на тракторе не проехать. Ходите ль на могилки? За нас помяните всех, а особливо маму, а мы с Володей поминаем часто. Все ли у мамы в доме в порядке? Так хочется домой к маме (это я по привычке). У нас все в порядке. Сапоги с радостью взяла т. Шура за 110 руб.

Приезжал ли Игорь? Он совсем отбился, не пишет, при случае поругай его за меня. Приезжайте к нам. Ягод у нас нет — померзли, даже поесть нечего. Картошка после мороза взяла силу — растет, зацветает. Георгины маленькие, тоже замерзли и отросли. Есть ли какие ягоды? Ходите небось с теткой Валей, а Боря пьет с Женькой? Мой поутих, надолго ли? Привет им и поклон. Ну у нас и все. До свидания.

Привет от Володи и т. Шуры, Лены. Целую, Надя.

Письмо Чигринцев выудил из кипы старых газет, что подобрал на растопку в развалившемся доме. В Бобрах не был двенадцать лет, да и то приезжал всегда наскоком — вывозить Профессора в Москву в конце сезона. От былых пяти-шести жилых домов остался один каменный, где бытовали местные Борис с Валентиной и маленьким двенадцатилетним Ванюшкой — последышем, двое старших разбежались, жили своими хозяйствами в городах. Деревня превратилась в хутор. Профессорский дом, правда, стоял, Борис, а более Валентина за ним присматривали по уговору, да на конце улицы появился новый домик, не вполне еще и посеревший, с крепким сараем, городской — дачной уже верандой на реку и большой баней. Дачника-москвича Боря звал презрительно Чекист. Жил тот нелюдимо, Чигринцев иногда чувствовал на себе любопытствующие глаза, но сосед, как зверь, не проявлялся, поглядывал издали из своего закутка. Лицом к лицу они не сталкивались — Чекист жил через овраг. Молоко у Валентины забирал незаметно, в темноте. С «губернатором», как сам себя величал Боря, вышла у них вражда.

Волю встретили тепло — Боря на радостях запил. Чигринцеву пришлось специально сходить в Щебетово, запастись дешевым спиртом. Пошедший вразнос Борис забредал и в три, и в четыре ночи, стучался смущенно, переступал порог, бормотал под нос: «Поправиться, Володенька, я долго не задержусь», — принимал стопку и исчезал. Скоро это надоело — Воля поставил бутылку в прихожей. Ночью, спотыкаясь и матерясь впотьмах, «губернатор» в избу уже не заходил — принимал лекарство на крылечке, честно, больше стопаря за раз не отпивая.

Валентина пекла пышные пироги, закармливала москвича, как могла, глядела на пьяного мужа, тихо улыбалась, вздыхала всем огромным пышным телом: «Что ж я — простая стряпуха, а ему, коню, пусть — кругом одни вороны». От такого признания веяло теплом. На кухне бормотала радиоточка. В горнице синим светил черно-белый ламповый телевизор, пахло парным молоком. За пересказом очередного сериала коротали время, гоняли чаи с клюквой и собственным медом.

Во второй половине дня, когда появлялся из школы Ванюшка, отправлялись с ним на моторке стрелять на реке уток. Речка, тихая и неширокая, текла под домом внизу, за ней начинались чистые моховые боры и лосиные болота. Паренек вцепился в дядю Вову, заглядывал преданно в глаза, поглощал Волины леденцы. Мечтательно взирая на небеса, выговаривал: «Вот батька выходится, соберем ДТ-шку, я тебя на гусеничном прокачу». Техника его притягивала как магнит. Трактор меж тем стоял разобранный и мертвый около дровника, продуваемый ветром, косимый дождем. Тут же валялись брошенные сеялки, косилки, плуги — Борино хозяйство. За копеечную ставку, лишь бы избежать кабалящего колхоза, Боря значился сторожем — бригада косарей из Костромы приезжала летом, заготавливала сено в подсобное хозяйство, пропивалась до нитки, заражая дурманом и горе-«губернатора». Ванька в сторону их барака, стоящего особняком в поле, глядел с ненавистью — отцовские запои переживал болезненно, но если, случалось, отец гладил походя его белобрысый вихор, загорался румянцем и даже распрямлял как-то плечики и тут же тянул: «Батя, кончай пить, сгубишь себя». Боря его печаль пропускал мимо ушей.

Вороны летали над нолем, шуршали когтями по сарайной дранке, задувал в окошко крепнущий осенний ветер. С утра Воля ходил за грибами — сушил на русской печке, солил в отмокшей, тяжелозадой деревянной кадушке. Занимал себя естественным и весьма не лишним делом. Сильный запах чеснока, сухого укропа, смородинового листа выгнал затхлость из нежилых сеней, проник во все щели. Пыль, танцевавшая утром в косом солнечном луче, пропиталась укропным семенем, мучнистое ее вещество казалось теперь заражено шипучей и кислой энергией. Кроме Бориса свести в Пылаиху мог бы, наверно, и Чекист, но с ним пока сходиться не хотелось.