Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

— Володя, я пойду, — безнадежно прошептала она.

— Посиди, пожалуйста, — выдавил он неласково, но и не грубо.

— Хорошо, — покорно кивнула головой. — Тебе очень плохо? — Вопрос прозвучал как значащий для нее, не пустой — женское чутье его подсказало: природный, древний магнетизм притянул их друг к другу.

— У меня родители погибли в катастрофе, — сказал Чигринцев жестко, вытолкнул наружу то, что, не отпуская, сидело внутри весь день.

Надежда молча взяла его руку, ласково гладила ладонь, пальцы, пока он рассказывал ей: про Москву, про больного Павла Сергеевича, про тетушку, про Татьяну. Горячий воздух дрожал вдоль стен, невыключенная лампочка под потолком грела и горела ярко, в растворенную форточку вливался живительный ночной воздух. Не ощущалось уже накуренности, где-то там на столе погибали объедки ужина, но странный, пьянящий запах чувства глушил лишнее, как глушила все суровая чернота за незадернутым окном!

Один только раз перебила она его, когда говорил про Татьяну, спокойно спросила: «Ты ее любишь?» Так же спокойно он ответил: «Наверное, не знаю». И тут же потянулся к ней. Надежда закинула голову, чисто и радостно заулыбалась, потому как умела жить мгновением, потому как была сейчас — редкая женщина. Ни глупое порой словечко, ни простецкий выговор уже не резали слух, наоборот, красили ее необычайно.

Бессонной и лихорадочной была ночь. Драгоценное чувство жалости друг к другу породило полное понимание. Легкое дуновение спящего мира лишь разжигало пыл, чувственный хмель принес ощущение безопасности. Крадущимися шажками путешествовали пальцы по послушной коже. Горели губы, глубоки и бездонны казались глаза, нежно щекотала простыня. Темнота прикрывала уродство.

…Ранним утром прокралась заоконная серость, и, сколь ни было благодарно сердце, на кокетливый ее, отрезвляющий, лишний вопрос: «Ты хоть немножечко меня любишь?» — он, подумав, честно ответил:

— Нет, все же нет.

— Ну вот, любил всяко-разно всю ночь, а теперь и отказывается. Я ж говорила, ва-ампир, — сказала Надежда с легкой обидой, улыбнулась сладко и, вмиг все забыв, повернулась к стенке и заснула.

Разбудил его уверенный стук в дверь — Надежды рядом уже не было.

Стучал в дверь Леха с автостоянки. Он нашел покупателя, а потому весь сиял, предвкушая комиссионные. Чигринцев охладил его пыл, переориентировал на добычу документов. Казалось, ничего невозможного для Лехи в родном городе не существовало.

— Это будет стоить, — заметил он строго, не называя суммы.

Чигринцев согласно кивнул.

— Тогда поднимайся, а я слетаю, найду Беса, он уладит. В девять тридцать спускайся вниз. — Леха одарил его своей хитрой улыбкой и исчез так же стремительно, как нарисовался.

Через полчаса действительно ждал на улице разбитый желтенький «жигуленок», оклеенный изнутри рекламой сигарет, обязательная голая бабеха на веревочке под зеркальцем, включенный магнитофон.

— Бес подъедет к ГАИ. Нам тридцать тысяч, менту пятнадцать, — объявил таксу, широко распахивая дверь.

Леха не умел молчать, а может, не хотел и говорил «за жизнь» рассудительно и трезво, но с тем простым, легко читаемым вызовом, что присущ удачным ординарцам или личным шоферам высокопоставленных начальников.

Армия была для Лехи раем — две машины в распоряжении: новенькая «Волга» и комдивовский «уазик», — завистливые взгляды в казарме, где появлялся он не часто, подобострастные кивки со стороны офицерского состава воспитали характер. Личный шофер понял своего генерала, но не сказать, чтоб шибко полюбил.

В свои двадцать с небольшим, демобилизовавшись, вернулся в Нерехту. Себя он ценить научился: наблатыкавшись, пересыпая речь воровскими словечками, за веселостью скрывал настороженность, всегдашнюю готовность к худшему. На гражданке он стал глазами, ушами местной мафии, но не завербованным официально членом, а добровольным дружинником, если можно так выразиться, то есть, ловя рыбку в мутной воде, вовсе не собирался лезть под пули или участвовать в кровавых разборках. Так, во всяком случае, он это подавал.

На вопрос, женат ли, ответил скомканно: «Кто сейчас женится? Так, живу с одной». Все же молодая энергия била у него через край, мрачное выжидательное спокойствие уголовника было не для него. Он научился презирать мир, но, кажется, еще и любил его, быть может, не давая себе в этом отчета. Внутренняя честолюбивая пружина не давала усидеть на месте.

Чигринцеву парень положительно нравился, жалко только, тюремная романтика, кажется, основательно вскружила ему голову. Узнав, что Воля — художник, Леха позавидовал, но белой завистью, тут же пустился в рассуждения, явно напетые блатными товарищами. По его катехизису выходило просто — мир делится на две половины: блатных и сволочь-мужиков, или «крестов», что работают за копейки, что тупы и пригодны к одному — регулярной дойке, потому как существа безобидные, лишенные чести, возможности постоять за себя.