Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

— Воля, на жизни не экономят! — решительно заявила Татьяна и умчалась в свою комнату. Вернулась она преображенная: в вечернем черного бархата платье, в туфлях на высоком каблуке. Отцовское колье облегало шею.

— Лилея! — вздохнул Чигринцев. — Что тебе взбрело в голову?

Татьяна посмотрела с влекущим кокетством, чуть раскосыми, красивого дербетевского разреза глазами. Расправив плечи, продефилировала на середину кухни, слегка коснулась рукой стола и, глядя в окно, понимая, что Чигринцев неотступно следит за ней, эффектно произнесла:

— Александр Сергеевич дает добрый совет: «Давайте пить и веселиться, давайте жизнию играть!» Хочешь шампанского?

— Мерси, богиня, я от вида вашего одного пьян немало, — откликнулся Воля.

— Тогда у старости отымем все, что отымется у ней, — прошептала Татьяна. — Я все знаю, — добавила серьезно, — не гляди так, я не буду реветь. Никогда раньше не жила одна… папа вернется, я знаю. Знаю, что рак неизлечим, но не хочу сейчас думать об этом. У меня к тебе просьба: расстегни, пожалуйста, колье, — она повернулась спиной, — там такой гвоздик хитрый.

Пришлось повозиться — замок был простой, но очень тугой, добротный. Татьяна терпеливо ждала. Наконец цепь неограненных рубинов распалась, Татьяна растянула ее на кухонной скатерти.

— Пять рубиновых кабошонов в тяжелом серебре — центральный большой, далее уменьшаются. Сколько дадут, как думаешь?

— Хочешь продать? — Чигринцев с интересом смотрел на нее. — Профукаешь, а потом?

— Во-первых, мне неоткуда взять деньги на лечение. Нет, не думай, сестрица сама навязывала, просила, но я отказалась. Пока папа здесь и я с ним, я за него отвечаю, значит, и плачу, тут у нас с Олей старые и, быть может, глупые счеты. Во-вторых, это камни папины, всю жизнь он за них цеплялся, как всю жизнь цеплялся за несуществующую Пылаиху. Разве ты не понял? Он помешан на прошлом. О, ты его спроси, он тебе ответит, как все они говорят: мы ни о чем не жалеем, это было не наше, принадлежало народу, все давно прошло. Ах, майн либер Августин, словом. Но он этим жил и пока живет. Он не узнает. Я же жить тем, чего не видала и не знаю, не хочу и не буду. Понял?

— Да…

— Наш век — торгаш, знаешь, в сей век железный без денег и свободы нет! Ясно я выражаюсь?

— Куда как…

— То-то. Воля, все эти побрякушки — туфта. Кроме того, ты же поедешь в Пылаиху, добудешь клад, и опять заживем на чужие, а? Мы доживаем чужие, чужое, а жить надо на свое, свои. Так что дуй в скупку, сколько дадут — бери не задумываясь. Да и времени нет — платить надо скоро. Может, что и на конфетки останется. Должно остаться.

— Ты серьезно?

— Очень, ты не понял?

— Понял, но жалко.

— Жалко знаешь где? В пчелкином афедроне, как выразился бы Александр Сергеевич Пушкин, вперед! — Она даже подтолкнула его и вложила ожерелье в руку, с силой впечатала.

— Танька, прекрати, да найдем мы денег. — Воля предпринял последнюю попытку.

— Нет! — сказала она строго, и Чигринцев вдруг ощутил волю, столь, казалось, Татьяне несвойственную.

Она поднялась, картинно блеснула глазами, ушла в комнату и вернулась вскоре переодетая, обычная, в джинсах и легкой маечке с жизнеутверждающим американским призывом: «Не волнуйся, будь счастлив — хунта побеждает!» Встала к плите, сготовила на скорую руку поесть, с аппетитом накинулась на мощную шпикачку. Чигринцев последовал ее примеру.

— Ну что — поедешь? — спросила, хитро подмигнув.

— Куда деваться, уговорила, боюсь только, сегодня поздно, полвторого.

— Как раз обеденный перерыв кончается, но я не о том, я — о Пылаихе.

— А-а… — Он многозначительно повел головой. — В гости к Вурдалаку Ивановичу? А ты веришь?

— Ни во что я не верю, а вдруг? Папа — тот верит, я знаю. Не столько даже верит, сколько всю жизнь хотел верить.

— Почему же сам не искал? Или правда его ведьма на помеле отвадила?

— Ведьма не ведьма, но я от мамы еще эту историю слышала. Нет, думаю, он боялся не найти.

— Брось, Татьяна, какая-то романтика. Человек, столько переживший, и, прости, в такие годы…

— Вот именно что вы его не знаете, а он всякий бывает. — Татьяна отодвинула пустую тарелку. — Ну а теперь давай за дело! Позвони мне вечером, как там, ладно?

— Конечно!

— И завтра я еще имею на тебя виды. Если продашь, поедем совать взятку, а потом вали на все четыре стороны, но лучше всего — в Пылаиху, в деревню: свободною душой закон благословить, роптанью не внимать толпы непосвященной! — Она выпроводила его за дверь, чмокнула по-родственному в щечку на прощанье, как благословила.