Михаил Найман - Плохо быть мной

Она открыла окно и высунулась из машины по пояс.

— Я в Калифорнии! — кричала она и махала проносящимся мимо автомобилям и пешеходам.

В салоне все, включая Джона, заметно нервничали.

Вечеринка была в районе семидесятых улиц. Мы вошли в ярко освещенную квартиру. На скамейке сидел огромный негр с большущим животом. Сразу было понятно, что он здесь главный. Глыба. Такой гетто-патриарх ночных улиц и вечеринок. Хотелось, прежде чем войти, спросить у него разрешения: ничего, если мы тут разместимся? Элен сразу ринулась к нему. Уселась сзади, обвила его живот одной рукой, другой стала махать в воздухе в такт музыке.

Полина пользовалась большим успехом. Она то и дело подходила поцеловать меня, чтобы заверить публику, меня и больше всех саму себя, что она со мной. В конце концов не выдержала и стала танцевать с черным качком. В эту минуту послышался визг и грохот падающей мебели. Элен сцепилась с гетто-патриархом и каталась с ним по полу. Ее ногти впились глубоко ему в щеки, и она наносила ему частые удары головой. Стоило большого труда их расцепить. По его лицу текла кровь, рубашка была разорвана.

Элен стояла в другом углу комнаты.

— Мне нужно танцевать, — обвела она помещение безумным взглядом, — выпить что-нибудь крепкое и танцевать. — Она проследовала к бару.

Позднее мы увидели ее в центре комнаты с бутылкой шампанского, которым она поливала всех вокруг.

— Так делают в Калифорнии, — поясняла она тем, кто был рядом.

Выражение лиц у гостей было напряженное, как будто на вечеринку заявился гангстер с улицы и машет в разные стороны пистолетом.

Мы собрались уходить.

— Я пойду в уборную. Попрощайся с ней, — приказала Полина.

Я подошел к нашей подруге.

— Не уходи, — взмолилась Элен, — счастье близко. Ты, я, Полина. Я провожу тебя, — сказала она появившейся Полине. — Я люблю вас, — сказала она нам в прихожей. — Как же сильно я вас люблю!

Мы с Полиной по очереди поцеловали ее.

— Пыталась совратить тебя? — нехотя спросила меня Полина на улице.

— Нас обоих, нет?

Мы шли молча. Улицы Нью-Йорка были пусты, и у меня возникло ощущение, что за все время, что я знаю Полину, мы впервые с ней наедине.

Я сказал Полине:

— Слушай, ты меня устроила на работу. Я зарабатываю достаточно, чтобы платить свою долю за квартиру.

Она подумала.

— Хорошо. Только знаешь, у меня есть друг Кристофф. Он очень талантливый скульптор. Про него один мой знакомый галерист сказал, что из скульпторов-эмигрантов Кристофф может легко быть вторым, после Шемякина. Еще он делает бесподобную настойку из виноградных ягод. Ему сейчас негде жить. У нас как раз есть лишняя комната, так что мы сэкономим деньги. Согласен?

Кристофф, представительный поляк, пришел через месяц. Мы очень друг другу понравились. Мы провели вечер, обсуждая то, что у наркоманов и отщепенцев тоже есть система ценностей, модель своего общества, что от системы не уйти. Было решено, что он въедет завтра.

Она перешла к нему в тот же день. Вернее, в ту же ночь. Она это даже не скрывала, просто перекочевала из моей комнаты в его. Вместо нашей кровати стала спать в его. Это было сделано с такой естественностью, что было нечего сказать.

Мне удалось вызвать ее на разговор только через два дня. Я сказал ей, что она ведет себя низко.

— Ты что, будешь мне говорить, что делать, а что нет? Ты, человек, который заплатил только за один месяц из трех? — Ее голос звучал холодно и отстраненно, в нем впервые слышались металлические нотки. Как если бы она в это мгновение не думала ни о чем, кроме того, что если я съеду, она потеряет на этом деньги.

Я все равно сказал, что съезжаю.

— Куда же ты пойдешь, скажи мне? Тебе вообще некуда ехать. Собрался стать бездомным? — В этом не было беспокойства — фиксация происходящего.

Я вспомнил день, когда думал навсегда сбежать от нее, и как она говорила мне вслед, что стоит ей представить, что я один в этом городе, у нее в душе все переворачивается. Теперь нигде ничего не переворачивалось.

Я ответил, что давно хотел быть бездомным, и мечтательно покосился на белоснежную простыню ее кровати, к блаженной мягкости которой успел так привыкнуть.

— Но почему все должно быть так серьезно! — она сделала движение, как будто хочет заломить руки. — Зачем все усложнять? Жили бы вместе. Ты мне по-прежнему нравишься. Ты симпатичный. Красивый. Мы все можем жить вместе, это было бы чудно, мило. В этой жизни столько людей, которые мне нравятся, и если за каждого из них я должна буду переживать или страдать… — Я начинал чувствовать себя виноватым за то, что так серьезно отношусь к ее измене и тем самым причиняю ей неудобство.