Дженнифер Уорф - Вызовите акушерку

В церковном доме Мэри смогла принять ванну, получила тёплую одежду и хорошую еду. Она жила с шестью другими девушками, которые с разной степенью успеха пытались избавиться от пагубной привычки заниматься проституцией. Мэри была слишком напугана, чтобы выходить на улицу, но постепенно страх, что её найдут и убьют, поутих, краска вернулась на бледные щёки, и её ирландские глаза засверкали.

За этот период спокойствия я навестила её несколько раз, потому что, кажется, ей этого очень хотелось, а мне хотелось узнать больше о проститутках. Именно во время этих визитов я и выведала шокирующие подробности её лондонской жизни.

Думаю, в этот краткий период Мэри была относительно счастлива, но вечно так продолжаться не могло. Прежде всего, беременность развивалась, и, хотя она могла получить дородовой уход в церковном доме, позаботиться о матери с ребёнком там не могли. Но главное, церковный дом располагался в опасной близости от Кейбл-стрит и «Полнолунного кафе». Пока Мэри не выходила из дома, ей ничто не угрожало, но в какой-то момент она могла захотеть высунуться наружу – церковный дом не был тюрьмой. В таком случае, предполагал отец Джо, шанс, что её узнают, был вполне реальным, и её страхи быть похищенной или убитой отнюдь не были выдумкой.

На восьмом месяце беременности её, всё ещё лишь пятнадцатилетнюю, перевели в дом матери и ребёнка, находящийся в ведении римско-католической церкви. Он находился в Кенте, и я съездила туда примерно за две недели до рождения ребёнка. Мэри переполняли волнение и счастье. Она наслаждалась компанией и дружбой других женщин и девушек, которые не были проститутками, но вышли из беднейших и уязвимейших слоёв общества. У многих из них были дети, и Мэри могла дать волю своим инстинктам в нежнейшем и счастливейшем из всех женских занятий. Монахини проводили занятия по уходу за ребёнком, и она с удовольствием купала и одевала кукол и слушала лекции о коликах, опрелостях, грудном вскармливании, считая дни до появления своего ребёнка на свет.

Персонал церковного дома получил открытку, сообщавшую о рождении девочки, названной Кэтлин, в то же утро, что и я. Я догадалась, что, должно быть, их написала одна из монахинь, ведь я знала, что Мэри умела немного читать, но едва ли могла писать. Впрочем, внизу стояло её имя, написанное печатными буквами, с рядком крестиков, обозначавших поцелуи. Я была глубоко тронута этими беспорядочными крестиками, коих насчитала около двадцати пяти, и размышляла, кому ещё она сообщила радостную весть с таким количеством поцелуев. Матери? Братьям и сёстрам? Знала ли она, где находилась её пьяница-мать или её сёстры в сиротском приюте в Дублине? Если открытка была отправлена по старому адресу, дошла ли она, или семья снова переехала? Знает ли кто-нибудь ещё? Есть ли кому-нибудь до этого дело? Слёзы наворачивались на глаза, когда я смотрела на ряд крестиков, на эти поцелуи, сыплющиеся с такой щедрой любовью на кого-то, кого она всего лишь подцепила на автобусной остановке.

Несколько дней спустя, в свой выходной, я отправилась в Кент навестить Мэри, чувствуя, что кто-то должен порадоваться вместе с нею этому замечательному событию. По пути я размышляла, как оно может на неё повлиять. В большинстве женщин материнство пробуждает всё самое лучшее, и самые ветреные, легкомысленные девочки часто превращаются в ответственных, надёжных мам, стоит только ребёнку родиться. Я не имела ни малейшего сомнения, что Мэри была милой и нежной девушкой, правда чересчур доверчивой. Думаю, в первую очередь, именно мягкая доверчивая натура в сочетании с нищетой и физическими тяготами привели её к проституции. Она, безусловно, ненавидела это и практически была рабыней. Теперь она освободилась.

Поезд уже катился по сельской местности, и я ощутила тихую волну удовлетворения и удовольствия. О том, как она будет обеспечивать себя и ребёнка, я тогда не задумывалась.

Я нашла Мэри сияющей от счастья. От неё исходило мягкое свечение первых дней материнства, и, казалось, оно окутало меня своим теплом, когда я вошла. Два месяца отдыха, хорошего питания и дородового ухода сотворили с ней чудеса. Исчез бледный, затравленный вид, прекратилось нервное движение рук, но, прежде всего, из глаз её пропал страх. Мэри совершенно не осознавала своей красоты, что делало её ещё привлекательней. А ребёнок? Конечно, каждый ребёнок самый-самый красивый в мире, но эта малышка превзошла всех остальных, даже не стараясь! Кэтлин было десять дней отроду, и Мэри рассказала мне всё о её совершенстве: как хорошо она спала, как хорошо кушала, как булькала, смеялась и брыкалась. Мэри радостно болтала, всецело поглощённая своей страстной любовью. Уходя, я думала, что это лучшее, что могло с нею произойти, и что у Мэри начинается новая жизнь.