Патрик Зюскинд - Избранное

Но на следующий день, прилежно прочитав газеты (немецких мне не досталось, их, что называется, отрывали с руками) и внимательно прослушав радио, я понял, что Вальтер Момпер — герой дня. Никто и не думает тыкать его носом, а фраза о «самом счастливом народе» у всех на устах, позже ее (по аналогии с «лучшим голом месяца») объявят «лучшим высказыванием месяца» и даже «лозунгом 1989 года».

Едва оправившись от этого шока, я через несколько дней прочел в газете, что Вилли Брандт, кумир моей юности, социал-демократ, как и Момпер, выдал на-гора афоризм: «Теперь срастется то, что составляет единое целое», очевидно имея в виду ГДР и Федеративную Республику, включая целиком оба Берлина.

Старческий лепет, думаю я. Явный случай болезни Альцгеймера или еще какого-то возрастного нарушения мыслительных способностей. Ибо что же тут составляет единое целое, скажите на милость? Да ничего! Напротив: ничего более несовместимого, чем ГДР и ФРГ, нельзя и вообразить! Разные общества, разные правительства, разные экономические системы, разные системы воспитания, разный уровень жизни, принадлежность к разным блокам, разная история, разный уровень алкоголя в крови — ровным счетом ничего общего, и нечему тут срастаться, и нет никакого единого целого. Жаль мне стало Вилли Брандта. Мог бы человек с честью уйти на покой. Зачем ему понадобилось выставлять себя на посмешище и нести подобную чепуху, рискуя своим добрым именем?

И снова я попадаю пальцем в небо. Точно так же, как недавний афоризм Момпера, высказывание Брандта становится лозунгом дня, его встречают бурными овациями на массовых митингах, на Западе и Востоке, его подхватывают как девиз не только социал-демократы, но и правящие партии, и даже зеленые. И наконец, третий мощный удар обрушивается на мою бедную голову, и я перестаю что-либо понимать, утрачивая историко-политическое самосознание. Правда, это происходит некоторое время спустя, но все в той же связи: в феврале 1990 года я смотрю по немецкому телевидению репортаж о возвращении канцлера Коля из Москвы, где он получил принципиальное согласие Советов на немецкое единство — или полагал, что получил, не в том суть. Канцлер Коль стоит в салоне самолета, явно в отличном настроении, держит в руке полный бокал, в котором, как поясняет комментатор, искрится шампанское, и гаркает, обращаясь к теснящимся на заднем плане журналистам и членам делегации: «Есть у вас там сзади что выпить?» Ага, думаю я, у человека день рождения, он хочет угостить компанию, как мило с его стороны. Ничего подобного! День рождения у канцлера Коля, как я потом вычитал в справочнике, только 3 апреля, а вовсе не в феврале. И он выпивает не просто так, не потому, что у него как раз случилось хорошее настроение, нет, услышав одобрительный шум, подтверждающий, что дело лишь за тостом, он поднимает свой бокал и провозглашает: «Итак, за Германию!» И стоящий за его спиной и на четыре пятых заслоненный им министр иностранных дел немного высовывается из-за спины канцлера, чтобы показаться публике, и тоже поднимает свой бокал, хоть и чуть-чуть менее решительно, и пьет «За Германию!».

Я едва не поперхнулся от изумления. До сих пор я никогда не видел человека, пьющего за Германию.

Что ж, признаюсь, застольные речи как таковые мало меня трогают. Это подчеркнутое навязывание тостов и, того хуже, сопровождающее их дребезжание сдвинутых бокалов всегда казалось мне чем-то излишним. Обычно с моих губ легко соскальзывает лишь «Ваше здоровье!», и рука небрежно приподнимает бокал. В случае крайней необходимости и когда того требует очень уж торжественный повод, я даже готов выпить за здоровье какой-нибудь знаменитости — юбиляра или лауреата; если на то пошло, я способен даже с грехом пополам понять такие туманные тосты, как «За счастливое будущее!» или «За удачу!», — но никогда не стал бы пить за страну. И из всех стран на свете менее всего за Германию, с чьим именем — ведь прошло всего-то пятьдесят лет! — нерасторжимо связываются великая война и Освенцим.

Да-да, знаю, он не то имел в виду, наш канцлер Коль, когда пил «За Германию!». Он подразумевал не старую агрессивную Германию, а современную и будущую, мирную, цивилизованную и вписавшуюся в Европу. Его взор был устремлен в грядущее, а не в минувшее, разумеется, какие тут могут быть сомнения…

Может быть, я в этом отношении более консервативен, или более чувствителен, или просто получил другое воспитание, и оно не позволяет мне — при любых обстоятельствах — употреблять некоторые общеизвестные клише. Может быть даже, дела обстоят именно так, как утверждает в журнале «Шпигель» Рудольф Аугштайн, выступающий в роли пресс-адъютанта Коля.