Василий Аксенов - Скажи изюм

Герман полулежал на диване. Вокруг разбросано было журналов, снимков, альбомов с зарисовками. Гриппуешь или с похмелья? – спросил Огородников. Просто не двигаюсь, ответил старый друг. Какой он когда-то был шикарный, почему-то подумал Огородников. Какой старомодный. Как бабы теряли головы при нем. Гитара? Конечно, вот она на прежнем месте. Его бухой репертуар бил безотказно даже по питерским снобкам. Коньяком здесь пахло всегда, а вот мочой прежде не пахло. В окне деревья и памятник Грибоедову, его могучая спина – что-то припоминаю. Советская интерпретация автора «Горе от ума», на манер маршала Скалозуба с матерым загривком. Рядом с окном фотография окна, известный германовский шедевр. А вот здесь это что-то новое, вернее, выплывшее старое – девушка на пляже, держит тяжелые свои волосы тонкой рукой. Полинка Штейн в незапамятные годы…

Прочти вот это! Слава протянул хрустящий листок отличной бумаги.

«В Союз фотографов СССР. В связи с грязной клеветой в адрес фотоальбома «Скажи изюм!» и М. П. Огородникова заявляю о своем выходе из союза и возвращаю членский билет. Святослав Герман».

– Ну знаешь, Славка!

– А, ерунда, мне это ничего не стоит.

– Да как же? Ведь жить же надо!

– В том-то и дело, старый, что уже не надо. Нэ трэба, хлопче…

Ну это еще что за мрак? Вдруг Огородников понял, что случилось что-то ужасное, когда Герман с кривоватой улыбкой на своих полных, едва ли не негритянских губах приподнялся на локте и, концом трубки разбередив бумажный хлам на столе, вытащил нечто в коричневом пакете. Рентгеновский снимок. Это моя грудная клетка, старый. Вот здесь, вот это темное – это конец, и очень быстрый. Туда лазали бронхоскопом и брали клетки. Теперь ты понимаешь, Огоша, почему мне этот клочок бумаги ничего не стоит?

… Ну-ну, перестань, Макс, да что ты… От многоточия до многоточия что-то выпало. После этого Огородников сообразил, что у него был мгновенный провал сознания. Слава Герман смущенно улыбался. Вот уж не думал, что ты так… как-то так… Макс, ты как-то уж так… как-то слишком… что с тобой? Максим сообразил, что он открывает и закрывает рот, как бы пытаясь что-то сказать. Вот уж не хотел произвести такого сильного впечатления, проговорил Слава. Слав-Славка, пробормотал наконец Максим. Дальше опять не пошло. Кажется, сейчас разревусь. Слезами я еще не изливался. Вечереет. Опустошается часть Москвы. Хочешь чаю?

Хорошо, что ты пришел, заговорил Герман. Можно перед тобой порисоваться – не горюй, мол, Макс, ничего особенного, дело житейское. Без этого невыносимо. Знаешь, я сейчас пытаюсь думать о своей жизни, но ничего не получается. Никаких фундаментальных умозаключений, никаких даже стоящих воспоминаний, все они превратились в ворох фотографий, батя мой. Одна только штука приходит в голову и стыдит безмерно. Всю жизнь я старался «производить впечатление» и больше, старый, по сути дела, ничем не был озабочен. Каждый кусок жизни проигрывается, как в дешевом театре. Везде я в позе… Или как в хорошем театре, какая разница. Везде – поза. Даже сейчас, Огоша… Попросил тебя приехать, а сам думаю о сцене «У постели умирающего друга», протягиваю тебе рентгеновский снимок – театральный эффект… Вместе с заявлением о выходе из союза получается… б-р-р… Говорю тебе в сумерках об этой дряни, и снова выходит жуткая показуха. Увы, только это еще и соединяет с жизнью. Без этого я вою, Макс. С этим тоже вою, но негромко, подвываю, а без этого уже все кончается, и только лишь вой… В общем, ты сейчас иди, Макс. Сделай одолжение, разыграем сцену ухода…

В темноте Огородникову показалось, что на диване, возле подушки прыгает нечто, размером с жабу. По потолку проехал свет от проходящего троллейбуса, и он увидел, что это рука Германа подбирается к тумбочке. Он потянулся и поцеловал Славу в колючую щеку. Может быть, тебе священник нужен, Славка? Герман вздрогнул… Да, да… Знаешь, Макс, я и без болезни тянулся к религии, да только лишь боялся переиграть… Это уродство, и я даже рад, что теперь театрику конец. Иди, Огоша, иди! Найди мне священника, может быть, напоследок научит молиться в одиночку…

Огородников прошел через комнату к дверям. Голос Германа догнал его там. Макс, а помнишь?… Что?… «Огнями улиц озарюсь»… Нет, ничего, иди… «перегородок тонкоребрость»…

На Чистых прудах дивно падал, быть может, последний в этом году вечерний снег. Советской власти в поле зрения не было. Он очищал снег со стекол машины и вдруг испытал забытое и странное ощущение нормальности. Нормальный московский вечер, нормальный человек счищает снег со своей машины, только что посетил нормально умирающего друга, сел, машина нормально завелась, к светофору нормально подъехала чуточку юзом, постовой нормально указал палочкой на обочину, нормально попросил права, осмотрел со всех сторон машину, вернул права, козырнул – будьте внимательны, подмораживает…