Василий Аксенов - Скажи изюм

Однажды сверху на крутых виражах спустился в «Четыре тройки» совсем уже особый человек Эдуардас Пятраускас. У него была хижина с кое-каким научным оборудованием еще на один километр выше. Хижину эту он сам, а вслед за ним и другие горцы называли «приютом убогого чухонца». Вечный ультрафиолетовый ожог сделал Эдуардаса каким-то мифическим существом, переносчиком санскрита. С вами даже как-то коньяк пить странно, признался Макс, как будто пьешь с… с сагой. Пожалуйста? – по-прибалтийски переспросил Эдуардас. Он все смотрел на Настю и сиял. Влюблен гад, догадался Огородников и стал напрашиваться в «приют убогого чухонца». Пришла идея снимать влюбленное мужское лицо среди белых и синих провалов. Еще через день они поднялись туда.

Макс провоцировал прогулки втроем, а во время прогулок старался стушеваться, оставить Эдуардаса вдвоем с Настей и снимал «зумом» простодушного нибелунга. Ради тебя, милый, говорила Настя, я готова влезть к Эдику в постель. Пока не требуется, отвечал артист-фотограф, пока что я лучше влезу в его внутренний мир, и он коварно заводил с персонажем беседы.

Эдуардас признался, что ему давно уже стало трудно спускаться с горы. Даже «Четыре тройки» кажутся ему суетным курортом, а ниже, в горнолыжном центре, он просто впадает в транс. Что же касается зеленой и плоской родины, то она вспоминается вне связи с реальностью, почти как некая прежняя инкарнация. Оказалось также, что он часто и всерьез думает о ядерном холокосте. В случае этой катастрофы непораженными окажутся только пики горных хребтов. Внизу наступит постя-дерная зима, остатки человечества впадут в дегенерацию и одичание. Нужно создать на предельно больших высотах автономные очаги цивилизации. Пройдет несколько поколений, прежде чем Земля очистится от смрада, и тогда горное племя спустится из заоблачных островов, вроде Джомолунгмы, Казбека, Монблана, Килиманджаро, и продолжит расу землян.

Это вы сами придумали, Эдик? – вежливо спрашивал Максим. Пожалуйста? – переспрашивал Пятраускас.

Колоссальные восходы солнца открывались со склона, закатов же не было, солнце просто скатывалось за зубцы близкой вершины. Послушай, сказал однажды Эдуардас Максиму, есть вшивые новости, очень говенные новости. Огородников подумал, что сегодня горец впервые разговаривает с ним, как с отдельно взятым человеком, а не как с досадным приложением к предмету обожания. Оказалось, что кореш снизу, с лыжной базы, передал ему по радиостанции спасателей – в местных «железах» тревога. Из Москвы прилетела опергруппа. Всех расспрашивают об Огородникове. Пока еще не дознались, ни где вы сидите, ни где машина стоит, наши ребята дурачками прикидываются, но все-таки… ты же сам понимаешь…

Максим ответил, что понимает и уходит немедленно. Не удержался все-таки от последней провокации. Может, Настю здесь оставить? Послушай, литовец положил ему руку на плечо, если когда-нибудь захочешь мотануть в Турцию, я могу помочь. Я знаю на границе места, где, кажется, есть шансы на успех. Ну, Эдуардас, пробормотал Огородников, ну, Эдька, черт тебя побери…

Ночью он повел их вниз, минуя «Четыре тройки». В огромном пространстве, залитом луной, мысль о «железах» и «фишках» казалась вздором. К утру они достигли шоссе. Огородниковская «Волга» спокойно ждала там, где ее и оставили, в поселке Карабахчи, во дворе метеоролога Равиля Газданова. Они попрощались с Равилем и Эдуардасом и отправились восвояси.

Внизу весна шла уже на полный ход. Вдоль Ставропольщины даже торговали сиренью. В Ростовской области деревья стояли в зеленом пуху. Большие массы нарушителей священных советских границ летели к Северу. На Орловщине еще лежал снег, но дорога была суха, и машина неслась. В последний день путешествия, часам к восьми вечера, они подъехали к известному всем советским автомобилистам шалману с игривым названием «Тещины блины».

На крыльце с провалившимися досками сидело несколько местных мужиков. На них было страшно смотреть: почерневшие от химических «портвейнов», они почти не шевелились, только лишь слабо взывали к проезжим «эй, браток, на стакан» и, не получив ни мелочи, ни ответа, бессмысленно улыбались. Вокруг крыльца стоял народ поздоровее – водители рефрижераторов. Курили, говорили о похабном. Покосившийся фонарь бросал свет на загаженный палисадник, где несколько человек присели орлами. Сортир здесь за истекшие три года так и не починили, огорченно заметил Огородников. Ну, это не беда, бодро сказала Огородникова-Бортковская, вон девчата из автобуса за кустики побежали, я с ними. Три года назад здесь все-таки чем-то кормили, сказал Макс, когда она вернулась. Вообрази, помню блины из кукурузной муки.