Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы

На следующий день в обеденный перерыв один сослуживец рассказал мне, что встретил в гостях некую Лайлу Смайт, девицу, по его словам, безусловно доступную. Мне-то было нужно другое, но я не устоял против мучительной потребности возобновить знакомство с более отзывчивыми образчиками женской половины человечества. Мы простились у дверей ресторана, после чего я туда вернулся, чтобы найти в справочнике телефон Лайлы Смайт и попробовать договориться о свидании. Одна из лампочек, освещавших справочник, перегорела, печать казалась бледной и нечеткой. Я нашел ее имя, но оно стояло в самом темном углу страницы, прижатом обложкой, и прочесть номер оказалось нелегко. Что это, неужели я теряю зрение? Мне нужны очки или освещение очень уж плохое? Забавная вроде бы получается ситуация: человек решил завести любовницу, а сам уже не способен прочесть строку в телефонном справочнике! Двигая головой взад-вперед, как утка, я наконец разобрал номер коммутатора, потом чиркнул спичкой, чтобы прочесть добавочный. Горящая спичка выпала у меня из пальцев и подожгла страницу. Я стал дуть на огонь, но от этого он только запылал веселее, и пришлось сбивать его руками. Я невольно оглянулся — что, если кто-нибудь видел? Так и есть — возле будки стоял высокий поджарый мужчина в пластиковом берете поверх шляпы и прозрачном синем плаще. Я испугался. Мне почудилось, что он что-то олицетворяет — не то совесть, не то грех, — и я вернулся на работу, а Лайле Смайт так и не позвонил.

Вечером, когда я мыл посуду, Зена появилась на пороге кухни. Обернувшись на ее голос, я увидел у нее в руке мою бритву (щетина у меня жесткая, и я бреюсь «опасной» бритвой).

— Ты бы не раскидывал такие вещи где попало! — кричала она. — Если жизнь тебе дорога, не раскидывай такие вещи где попало. Другая на моем месте тебя бы на куски изрезала за все, что я вытерпела…

Я не испугался. Что я ощутил? Не знаю. Замешательство, предельное замешательство и еще какую-то необъяснимую нежность к бедной Зене.

Она ушла наверх, а я продолжал мыть посуду и думал, во многих ли домах на нашей улице происходят подобные сцены. Но господи, господи, до чего же мне в эту минуту хотелось хоть немного, мягкости, кротости, ласки, шутки, уюта и доброты. А покончив с посудой, я вышел черным ходом во двор. В сумерках мистер Ливермор брызгал из пульверизатора краской на бурые проплешины своего газона. Мистер Ковач жарил рябчиков. Не я придумал этот мир со всеми его парадоксами, но путешествовать мне не привелось, и поскольку ничего интереснее наших дворов я, возможно, никогда и не увижу, то и наблюдал этот пейзаж, даже плакат «Опасно для жизни — готовят мужчины», внимательно и с чувством. В воздухе звучала тихая музыка, она звучит всегда, и это еще обострило мое желание увидеть красивую женщину. Потом вдруг поднялся ветер, ветер, пахнущий дождем, и по нашим дворам повеяло запахом дремучего грибного леса, хотя лесов в наших краях нет. Этот запах взволновал меня, и я вспомнил, как бывает, когда ты юн и счастлив и в свитере и чистых холщовых штанах идешь по комнатам дома, где прошло твое детство и где летом за всеми распахнутыми дверями и окнами зеленой с золотом завесой свисала листва. Нет, я не просто вспомнил свою юность, я словно окунулся в нее. И более того: в этом далеком видении сам я, умудренный опытом, не только обладал всеми преимуществами юности, я мог их оценить. Из телевизора Ливерморов неслась музыка вальса. Мелодия была такая изящная и грустная — не иначе как реклама деодоранта, или дамских бритв, или поясков. И не успела музыка смолкнуть — а запах леса еще держался в воздухе, — как я увидел ее, она шла ко мне по траве, еще шаг, еще, и я ее обнял.

Ее звали Ольга. Я не могу изменить ее имя, как не могу изменить ничего в ее облике. Она была всего лишь праздной мечтой, и я это знал. На этот счет я никогда не обманывался. Я много чего воображал в жизни — что выиграл дубль на скачках, что поднялся на Маттерхорн, что отплываю первым классом в Европу, — и Ольгу я, вероятно, создал в своем воображении из той же тоски по свободе и нежности, но в отличие от других моих грёз она явилась с запасом совершенно точных фактов. Разумеется, она была красива. Кому в таких обстоятельствах пригрезилась бы ведьма, мегера? Волосы у нее были темные, душистые, прямые. Лицо продолговатое, кожа оливковая, но черты лица я еле различал в темноте. Она только что приехала поездом из Калифорнии. Приехала не помочь мне, а искать моей помощи. Она искала защиты от мужа, который грозил последовать за ней. Она искала любви, поддержки, совета. Я держал ее в объятиях, упиваясь ее теплом и близостью. Она заплакала, когда заговорила о муже, и я словно увидел его воочию. Я и сейчас его вижу. Военный, сержант. На толстой шее шрамы от фурункулеза. Лицо красное. Волосы желтые. На тесном, в обтяжку, мундире двойной ряд нашивок. Дыхание отдает пивом и зубной пастой. Я так радовался ее присутствию, ее доверию, что подумал — конечно, в шутку, — уж не сошел ли я с ума. Есть ли у мистера Ливермора, когда он красит свою траву, столь же прекрасная подруга? А у мистера Ковача? Может ли быть, что потеря иллюзий до того нас сблизила? Неужели же в мире есть неведомое нам равновесие и милосердие, так что рано или поздно наши заветные желания сбываются? Потом пошел дождь. Ей пора было уходить, но мы прощались так долго и сладко, что в кухню я вернулся уже промокший до нитки.