Геннадий Прашкевич - Русский хор

«Неужто всех совсем выжгут?»

«Непременно. — И повел сухой рукой, указав на бледного Кривоносова, одновременно приказывая солдатам: — Высечь его у анбара. Сейчас же. А потом повезите за Нижние Пердуны и высеките в собственной деревне, чтобы мужики видели и боялись. Чтобы видели, управа у государя на всех есть».

«А он отлежится, опять мне избы пожжет».

«Он не глухой. Он мои слова слышит. А коли совсем дурак, получишь право самолично сдать его в губернию и земли отнять».

И погрозил прокуренным пальцем:

«Сама не вешай».

Вечерами кригс-комиссар располагался в гостиной, курил короткую трубку, пробовал настойки, особенно смородиновую, опять и опять с изумлением, даже со страхом тайным приглядывался к Алёше.

А самого Алёшу тревожило отсутствие музыки.

Вот ведь совсем недавно звенела в голове, а сейчас нет.

«Твой отец, — неторопливым хриплым голосом рассказывал кригс-комиссар, вглядываясь в Алёшу, — до настоящей службы тоже не видел моря. Повезли нас в Воронеж, там на реке строили корабли, а настоящее море увидели позже. Тогда почти не понимали, какая выгода государю с того флота. Ну, построит, а как держать флот на чужом море, где нет ни одной своей гавани? Успокоились только, когда государь сказал, что сильный флот сам найдет гавань».

Рассказывал, а Алёша понять не мог.

Да как это так? Вот повезут его в службу, а француза Анри так вообще уже отправили в губернию, а Ипатичу приказали готовиться взять жену, так что девка Матрёша в последнее время несколько раз тайком спрашивала Алёшу: «Барич, а барич? А кавалер Анри — он где сейчас?» Как бы случайно встречала Алёшу за избами, подходила, целовала руки, совсем забыла про поротый зад. Алёшу как огнем изнутри жгло. Француза давно выбросил из головы, а читанные им слова — нет. «Вся кипящая похоть в лице его зрилась; как угль горящий все оно краснело». Никак не мог забыть. «Руки ей давил, щупал и все тело». А Матрёша спрашивала: «Барич, а барич? А кавалер Анри где сейчас?» Наверное, сошли с нее синяки, поротая кожа восстановилась. Как в забытьи вспоминал белые неясные пятна, виделась ускользающая туманная синь, тонкость кожи, след кнута, тетенькины слова: «Поправит задницу, выдам за Ипатича».

И хор благостный звучал надо всем, как облаки над полями.

И кригс-комиссар господин Благов дымил, как стопушечный корабль.

«Кто Пресвятую Матерь Божью и святых и предания и уставы святые ругательными словами поносить будет — отдать под телесное наказание или совсем живота лишить по силе хуления». Голос хриплый, сильный. Говорил, время от времени постукивал деревянной ногой по полу. Вот государь у турок отнял целых два моря, говорил, ему мало, теперь он другие хочет. Теперь он Балтику хочет. И пуще всего ему мастера нужны. Всякие. Молодые, способные. Они есть, есть, но сокрыты от глаз государя в отдаленных своих Пердунах Нижних и Верхних. Валяются на печах да на полатях, ничего доброго не знают, не понимают, а немцев на все выписывать — денег не напасешься. У своих нет опыта и желания, у чужих — жадность. Государь сам показывает пример — и топором, и теслом, и конопаткой, и молотом, но для великих дел государевых множество мастеров нужно. Окончательно решил: «Отправим Алёшу в другую страну учиться».

«Да как в другую? — пугалась тетенька. — Он же у нас болезный».

«Зачем это все болезные», — стучал ногой кригс-комиссар.

«Пусть еще поживет при мне. Здоровье накопим».

«Поедет со мной, вырастет кавалером».

«А если убьют?»

«Это только Господу ведомо».

«Или ранят в руку, в ногу, везде».

«С деревеньками в отставке и с одной ногой справится».

«Зачем говоришь такое? Ну, годик еще. Я Кривоносова боюсь».

«Не ври, никого ты не боишься, матушка, иначе не вешала бы варнаков. Алёше давно пора на свободу в мастера. Хватит ему твоей деревни. Курс пристойных благородному дворянину наук пройдет».

«Да что такого в науках? Ты в глаза немцу посмотри, ничего там хорошего, одни цифры».

«В Томилине твой Алёша сомлеет, из него живой дух уйдет. — Вдруг заговорил почти как француз. — Вот хожу по твоему селу, везде глухо, лужи. Говорят, в грязи какая-то чушка утонула, поскотина в некоторых местах повалилась, а девки вместо работы как чайки за речкой перекликаются».

«А ты, батюшка, не любишь птиц?»

«Чайки утоплым матрозам в воде глаза выклевывают».

«Тьфу на тебя!» — сердилась тетенька, но привыкала, привыкала к ужасной мысли. И наступил такой день: сама вызвала Алёшу в кабинет, протянула руки для поцелуя и с особенным умилением разрешила: «Поедешь служить».