Мариам Петросян - Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016]

Македонский… О Македонском спрашивать бессмысленно. Вряд ли даже сам Македонский сможет ответить хоть на один вопрос о себе. Горбач — Прыгун. Кажется, недавний. О Прыгунах я сам спрашивать не хочу. Толстый…

Вопросы, вопросы… Дом их не любит. Они должны быть простыми. Например, смогу я удержать эту чашку или придется пить, как обычно, нагибаясь и прихлебывая? Смогу ли задать хоть один вопрос?

— Знаешь, кто приехал в Дом? — спрашиваю я.

Слепой отворачивается от дороги и впивается взглядом в мои зрачки.

— Знаю. Седой. С ним все в порядке, не беспокойся.

В горле пересыхает. Все в порядке, по мнению Слепого. Ничего менее успокаивающего он сказать не мог.

— То есть?

— Я же сказал, с ним все в порядке.

— И что это означает?

Слепец тянет паузу, насколько возможно. Давая понять, что я слишком назойлив.

— Что он там, где хотел быть.

И опять затыкается. С многозначительным видом.

Я вдруг понимаю Волка. Хочется вскочить и встряхнуть Слепого так, чтобы его зубы разлетелись по всей веранде.

— А поконкретнее?

Слепой таращится. Потом тянется через стол и утаскивает мой кофе. Свой он, конечно, уже выхлебал.

— Куда уж конкретнее? Он на Изнанке.

Я взрываюсь.

— Это я понял! Не виляй, Слепой! Куда ты его засунул? Его могли найти во время обысков. Они прочесывали все этажи, ты об этом знаешь! И этот кофе ты, кажется, сделал для меня!

— Ты его все равно не пьешь. Я же сказал, не беспокойся. Его не найдут.

От его слов беспокойство только возрастает. Конечно, не найдут. То, что Слепой считает Седым, не найдут, а остальное его волнует мало. Я представляю, как тело Седого обнаруживают за дальними стеллажами в библиотеке, как извлекают на свет под истошные вопли Акулы, и что обо всем этом думает Р Первый, единственный в Доме, кто может Седого опознать.

Слепой слушает мое молчание, как будто это слова, внимательно и проникновенно.

— Его ниоткуда не вытащат, Сфинкс, — говорит он. — Седой — Ходок. Мог бы и сам догадаться.

Я немного расслабляюсь, но внутри по-прежнему все кипит. Черт бы побрал всех Ходоков Дома, вместе взятых! И Седого, и Слепого, и остальных. Почему они всегда самые невыносимые люди на свете? Почему окружают себя таким ореолом таинственности? Почему Седой не сказал мне правду, вместо того, чтобы морочить голову с поисками места для ночлега, когда ему не нужен был никакой ночлег?

Чтобы немного успокоиться, пересаживаюсь со стула на перила. Самое близкое к подоконнику, что можно здесь найти.

— Ходоков не любят, — просвещает меня Слепой. — Никто. Даже Прыгуны. Так что ни один Ходок никогда не признается, кто он, если не уверен в собеседнике.

Он успел вернуть мой кофе и положить рядом с чашкой еще одну сигарету. Я подцепляю ее непослушными пальцами и сую в рот. Пальцам не так больно, как я представлял. Может, они смогут удержать и чашку.

— Иногда я тоже ненавижу Ходоков, — признаюсь я в порыве откровенности. — И довольно сильно.

Слепой кивает, словно я лишь подтвердил то, о чем он прекрасно знал.

Некоторое время мы молчим.

По дороге, фырча и завывая, проезжает какой-то драндулет. Весь перекошенный, с единственной целой фарой. Слепой, не глядя на него, чуть склоняет голову, прислушиваясь. Он видит, но все привычки незрячего остались при нем. Пальцы тихонько постукивают по столу.

— Если у тебя больше нет вопросов, — начинает он, — может, ответишь на мой?

У меня еще много вопросов, но я слишком устал. От попыток их сформулировать, от предполагаемых ответов Слепого, от этого места, от своих никчемных рук, даже от ветра и тишины.

— Ухожу я или остаюсь?

Пальцы Слепого замирают, оборвав постукивание, лицо каменеет.

Я подавляю желание потянуть время и, как могу, мягко говорю:

— Я выбираю Наружность, Слепой. Прости.

Он по прежнему спокоен, только дыхание чуть перехватывает, как будто я его ударил. Отвожу глаза.

— Почему? — спрашивает он.

— Не хочу однажды проснуться стариком.

Он смотрит с таким удивлением, словно я сказал невозможную глупость. Как будто ищет слова, выражающие сочувствие моему состоянию, и не находит.

— А что, в Наружности этого не произойдет?

— Произойдет. Если доживу. Но постепенно. И ключевое слово тут «проснуться».

— Не понимаю, — говорит он.

Конечно, не понимает. И никто не поймет. Никто из тех, кто не просыпался из одной жизни в другую, то есть вообще никто. Слепого не преследуют видения, где он тупо улыбается в палате для умалишенных, пребывая в иных мирах, в то время, как тело существует само по себе, без присмотра, дряхлея и воняя мочой.