Илья Фаликов - Полоса отчуждения

Иннокентий осушил лицо махровым полотенцем, как рикша, утирающий пот. Надевая рубаху, он отвернулся от бабушки, чтобы заправить рубаху в брюки. Здесь его озарило.

— Это полоса отчуждения, бабуля. Вот как вдоль КВЖД. Земля ведь отчуждается от Китая в пользу железной дороги, так? Две с половиной тысячи километров, если не ошибаюсь? Я думаю, что и в пользу поэзии отходит некая территория, скажем так, не только от государства, а вообще, во вселенском объеме. В некотором смысле Млечный Путь, например, означает то же самое на небесах. Ну, а на моей бренной плоти — вот такой знак. Но не будем больше об этом, ладно?

Бабушка согласно кивнула: ладно. Однако ее тянуло еще что-то говорить, развивая подсказку внука. С некоторых пор он стал ей внушать тревогу. Порой она ощущала некий холодок отчуждения, идущий от него, и не знала, в чем дело. Для того чтобы прояснить свои ощущения, она и заглянула к нему, хотя в своем заведении бывала крайне редко. Но ей, в общем, понравился ход его мыслей.

Тонкий человек, бабушка уловила нечто новое и чужеватое в Иннокентии. Он сам узнал нечто новое о себе. Произошло это при помощи Никанорова. Как-то Никаноров завел его в одну китайскую лавчонку на улице Кривой. Перед тем как зайти туда, Никаноров — они шли вдоль Сунгари — пропел великую хвалу китайскому лавочнику. Он говорил о том, что, когда он попал в Харбин — после долгих скитаний через всю Сибирь на санях, потеряв по дороге семью, оказавшись выброшенным из Владивостока, из России, из своего мира вообще, именно харбинский лавочник оказался для него той смысловой опорой, на которой уравновесилась вся вселенная.

— Не мне, русскому поэту, хвалить лавочника. Впрочем, не забудьте, Чехов — сын лавочника. Для Китая же лавочник — ум, душа и скрепа всего на свете. Он вас кормит, поит, одевает, обувает, знает про вас все и обучает всему, открывает кредит, но и будьте любезны расплатиться с ним до Нового года. Китай — система лавочника. На лавочнике все тут и держится, им все пронизано, и это длится пять тысячелетий. Это возраст лавочника, к которому я вас веду. Его зовут Тун Ли.

Тун Ли оказался обычным стариком, в синем бумажном халате, с косичкой. Острый его нос, когда-то орлиный, свидетельствовал о том, что он уроженец китайского юга, где обитают народности мань и мо. Лишь один раз взглянув на Иннокентия с особым вниманием — это продолжалось не более секунды, — Тун Ли провел время их чаепития в полном молчании. Безмолвствовали и гости. Прощаясь, Тун Ли сказал Иннокентию в низком поклоне на поразительно чистом русском языке:

— Рад, очень рад.

Казалось, не было никакого чрезвычайного повода для взволнованности, но у Иннокентия было такое чувство, словно мимо его уха пролетела бамбуковая стрела в сером гусином оперении.

Вечером в «Мельпомену», где в своей комнате Иннокентий переживал непонятное ему волнение, пришел бой от Тун Ли. Иннокентий был зван к лавочнику. Они пили чай в крохотном помещении, где сладко пахло ароматом сандаловых свечей, перемешанным с духом лимонникового чая. Тун Ли спросил:

— Что вы знаете о своем деде?

Иннокентий почему-то сразу догадался, что речь идет о деде по матери.

— Ничего. Ничего, кроме того, что он был ссыльным поляком, из простонародья, жил в Сибири, в деревне Солонцы, по пьяному делу убил урядника и сбежал в тайгу. Там его нашли через год и упекли на каторгу.

— С каторги он сбежал, — сказал Тун Ли. — В тайге он сошелся с другими варнаками, беглыми с Соколиного острова, то есть с Сахалина, и они ушли в Маньчжурию, которую они называли землей князя Шамшакана. Здесь такие люди называются хунхузами. Я знал его. Вы очень похожи на деда.

Лицо Тун Ли на мгновение помолодело, глаза остро вспыхнули и сразу погасли. Иннокентий молчал. Закурив длинную трубку с каменным наконечником, Тун Ли вышел из своего синего халата и превратился в таежного старика, сидящего на камне у реки. На нем были промасленный передник для защиты от росы, небольшая кожаная сумочка спереди на поясе, деревянный браслет на левой руке, берестяной колпак, унты из невыделанной кожи кабана и барсучья шкурка сзади на поясе, подвернутая под сухой зад. Иннокентий догадался: Тун Ли был корневщиком. Тун Ли кивнул: так и есть.

— Ты думаешь, я манза? Я тоже русский. Но твой дед не знал об этом, он считал меня маньчжуром. Со мной случилась своя история, но рассказывать ее тебе я не буду. Скажу только, что я был поручиком одного из Восточно-Сибирских полков. До тайги, разумеется. А в тайге… Я искал женшень, а он был хунхузом, мы жили по-разному, иногда нас сводили таежные тропы, и открываться друг перед другом не надо было. Хунхузы убивали нас, искателей женьшеня, чтобы завладеть корешками. Они убивали и добытчиков пантов, и золотопромышленников. Я уберегся. Страшно было. У них были красные бороды и синие повязки на головах. Тогда здесь, в Маньчжурии, полыхало восстание Тун Хо. Слышал о таком?