Борис Фальков - Тарантелла

Что за смешная штука эта память! Не помнит того, что было миг назад, а вместе с тем — тысячелетия хранит в своих недрах бормотанье слепого рапсода, или никому не нужные сведения о несуществующих созданиях. Простой, как зубная щётка, и, как зубная щётка — несомненно существующий рюкзачок не удерживается в ней, ущербной, а безумный лже-физиолог вживается в неё навсегда! Его смутные анонимные бредни остаются в ней, оказывается, навечно. Правда, найти этим бредням имя нетрудно, да оно и найдено уже другими: поэзия. Им легко придумать и другое имя, по случаю, но как их ни назови — а они опять-таки ущерб. Имя несущественно, вряд ли имена помогают прояснить память и всё вокруг скорее, чем оно проясняется само. Имена лишь дают всему фальшивое, обманчиво простое объяснение.

Подлинное же — оно также дастся само, говорят же тебе: терпение, всё сделается само собой. Но ты всё нетерпеливо ворочаешься в путах своих, вздымая облака пыли, как тупой носорог, или в облепившей тебя грязи, как бессмысленная нильская корова. Начто они все тебе, подбери себе более подходящее имаго, и будь ему подобна. Будь подобна тому, чем ты должна быть сейчас, чтобы соответствовать нынешнему событию: лисице, девочка. И ты дождёшься своего, возьмёшь своё. Послушай, лисица ложится на солнцепёке и задерживается её дыхание, тогда слетаются к ней птицы, думая, что она мертва, а она хватает и пожирает их. Даже университетский физиолог посоветует тебе то же. Будь подобна Горгоне, ты ведь женщина. А и у Горгоны обличье красивой женщины и блудницы. Волосы на её голове — змеи, а взгляд её — смерть. Играет она и всё время смеётся. А когда приходит брачная её пора, встаёт она и начинает звать. Начиная от льва и прочих зверей, от домашних животных и птиц до человека, и змей, зовёт она, говоря: идите ко мне! Как только услышат они её зов — так идут к ней, а не отскакивают от неё, как вон все от тебя. Тебе это подтвердит самый бестолковый лектор-физиолог, и правильно сделает, что подтвердит.

Потерпи, все обнаруживающиеся ущербы — ещё не настоящий ущерб, так, мелкая дробинка. У тебя просто расстроились нервы, вот и всякая мелочь грозит нарушить твоё устойчивое равновесие. Чуть что, царапинка — и ты уже готова впасть в отчаяние, а ведь настоящие раны ещё впереди. Мы с тобой просто устали от стояния в неподвижных позах, подобно статуе, которую чужие руки таскают с места на место, приноравливая к разным декорациям. Они то выволакивают нас на середину сцены — на открытую площадь, на всеобщее обозрение, то тащат назад в учебный класс, к зеркалу и палке-подпорке, чтобы стражу конторки было удобно длить наши муки. Но вот мы с тобой одни, и я говорю тебе: наша усталость — это простая вялость. Не сила же это, не мощь, которая ломит всё, а ты не солома. Ты — материал покрепче, мне ли этого не знать! Мне нелегко ущерблять тебя, мне трудно даются твои искажения, хотя, казалось бы, чего проще: проделать вмятины в облаке, отверстия в дыхании. Пробить дыру в душе.

Ставь ударение в последнем слове на последний слог. С бездушным материалом, будь он камень могилы или сталь, проще. Смотри, искажения окружают тебя со всех сторон, и их-то я сотворяю походя, смеясь — вмещаю их между смешками, между почистить зубы — и прополоскать пасть. Вот, покрывало в корыте явно расправлено, хотя и не идеально, а вон видны попытки стереть с зеркала пыль… Скажешь, милейший первочеловек Адамo исполняет обязанности горничной без энтузиазма? Не так, как роль философствующего Аргуса? Скажешь оконфузишься снова, ведь всё это проделали не его руки. В самом деле, если рассудить разумно, не привлекая для объяснений пустяков тяжёлую кавалерию, троянскую войну и атомную мировую, а на закуску — богов в громовых доспехах, с копьями молний в руках: начто очкарику болтаться тут попусту, если он свою роль уже отыграл там, внизу? И пауку — начто? А моль… начто она теперь, когда в моих руках ты, моль человеческая! А я — в твоих.

Кто бы ни трогал эту пыль, стираю её я, своими руками. Вот, осматривая комнату, и ты ощупываешь все попадающиеся под руку предметы. Это что — твоя рука? Тогда почему же она не ожидает твоих приказов, и ты не замечаешь того, что делаешь? Потому, что видеть меня нельзя, как нельзя видеть солнце, вот ты и нащупываешь меня, блуждая по комнате вслепую, туда-сюда. Эти твои блуждания — всё та же размахнувшаяся за твои пределы внутренняя дрожь между тем и этим, тварь ты лихорадочно дрожащая между разумом и животным! Между петухом и Платоном, субъектом и объектом, я и самостью, мной и собой! Все они — одно: лихорадочный поиск меня, перемежающаяся лихорадка сыска, трясущая жалкие земные создания. Все они — слепые искания того не знаю чего, не зная, что оно всегда поблизости, тут, и посредством этих исканий обладает всеми созданиями. И что оно посредством всех своих созданий ищет самого себя, чтобы обладать собой. Что ж, ищи и ты, не зная, что уже обладаешь мною: я тебя давно сыскал сам. Твоей рукой я ищу себя, это моя рука, так что, щупая трогательную рухлядь чужой бабушки и свои родные вещицы, касайся-ка их понежнее. Трогая их — ты ласкаешь меня.