Борис Фальков - Тарантелла

Необъяснимая вражда к нам, вспыхнувшая сразу же после приезда, оказывается, объясняется всего лишь тем, что мы остановились в том доме. Но где ж нам останавливаться ещё, если не сразу за углом переулка, которым скатились на площадь?

Вместо того, чтобы обсуждать этот вопрос, мы открываем сумочку и предъявляем скрипачу магнитофончик. Одного лишь взгляда на аппаратик достаточно, чтобы выявить выработавшийся рефлекс, чтобы у нас в ушах зазвучал григорианский хорал. Вернее — в правом, обращённом к стене ухе, так как в левом, обращённом к залу, гудят объединённые простой ритмической фигурой голоса картёжников. Монашеский хор и объединённый этот гул накладываются друг на друга, встречаясь на середине дистанции, разделяющей и связывающей оба уха. Встреча, столкновение обоих потоков выявляет и в григорианских песнопениях тщательно скрываемый монахами триольный ритм.

— Это и есть твой пистолет? Никогда таких не видел… — солирует cкрипач под объединённый этот хор так развязно, будто всю жизнь только это и делал. Стрельнуть дашь, donna? Может, тогда я тебе и сыграю.

— Ладно, не хотите сейчас играть, сыграете потом, всё равно мне придётся тут задержаться… Можно сделать и наоборот, сначала запишем ваше интервью, а музыку запишем после. И смонтируем всё в нужном порядке в студии, на моём радио. Начнём… с предложенной вами темы: вы так выразительно сказали, что вы не цыган, это что, так для вас важно? Вы что-то имеете против цыган?

Мы нажимаем клавишу диктофона: и раз, и два. И после короткой паузы — и три.

— Но начните с того, как вас зовут, откуда вы родом… и так далее.

— Наш падре говорил, ты на газету работаешь. Ну ладно, мне-то что… Что ж тебе сказать? — рисуется скрипач, сносно исполняя все ужимки спившейся кинозвезды. Его глазки, почти совсем упрятанные в дряблые мешочки, слезятся. Это правда, я не цыган, но против них ничего не имею, это ты напрасно, дочка. Я грек, хотя зовут меня, конечно, Giuseppe, потому что я родился в Таранто. Это недалеко отсюда, да ты знаешь — где это, если правда, что ты ехала через Таранто. Там много греков, когда-то это была колония спартанских эмигрантов, но это было давно, говорят, много тысяч лет с тех пор прошло. Мелодия, которой ты интересуешься, придумана ими, так что она тоже очень старинная. Что сказать ещё? Про тарантулов… Это всё глупости, тарантелла потому и тарантелла, что родом из Таранто.

— Значит, вы считаете, не тут, а в Таранто может храниться манускрипт, на котором записан древний её вариант? — перебиваем его мы. — Известно, что один из первых образцов современного нотного письма зафиксировал именно тот праисторический, по мнению вашего padre — адский образец… Ха, не имеет ли чего общего ваш Таранто с Тартаром?

— По нотам эту мелодию не сыграть, — надувается скрипач. Не понял нашей мрачной шутки, понятия не имеет о предыстории своего народа, о собственной преисподней, или просто врёт: никакой он не грек. — Нужно знать, как её играть, а как это запишешь нотами? Да и не знаем мы никаких ваших нот, начто это нам! У нас эта мелодия передаётся от отцов к сыновьям, из рук в руки. Отец покажет — мы перенимаем, усваиваем. А будешь плохо усваивать, получишь по шее. Вот почему по-настоящему её играем только мы, и вот почему всегда приглашают только нас, когда есть нужда.

— Насилие, — фыркаем мы, — известное дело, тут уж хочешь не хочешь, а усвоишь…

Но известно ведь и другое: коли так наскакивать, то нечего потом фыркать. Даже такая развалина, как этот тип, естественно сопротивляется таким прямым наскокам, и чем сильней наскок — тем упорней сопротивление. Все эти приёмы слишком уж прямолинейны, интервью сильно смахивает на допрос. А между тем, те же вопросы могут быть исполнены иначе, он прав: важно не что — а как играть. Будем лисой, девочка. Будем подобны лисичке, плутишке лисёнку… И тогда мы быстро добьёмся своего, возьмём своё.

— Вы много умеете и знаете, — наклоняемся мы к нему, стараясь не замечать его отрыжек и тошнотворного перегара. И голосок у нас при этом гунявый, нищенки-сиротки. — Мне с вами повезло. Giuseppe del'Taranto, это очень хорошо звучит, почти Джузеппе Тартини, слыхали это имя? Может быть, будем вас так и официально называть? Славное сценическое имя, когда запустим его в оборот, я имею в виду — в эфир, в культурном мире оно сработает на вас отлично.

— Тартини? Не знаю такого, — отрицает он. — Таких знакомых у меня нет.

Как хочешь, а мы-то отныне так и станем тебя называть, по меньшей мере в уме. Знати этого городишка тебя-то как раз для полного комплекта и не хватало: придворного музыканта, озвучивающего танцы их кооператива. Так думаем мы, будто собираемся не чуть-чуть задержаться, а остаться тут навечно. Но при этом опускаем слипшиеся ресницы, изображая готовую покориться любому, хоть и самому бессильному самцу, бесхитростную девочку, эдакую невинную малышку-мышку.