Борис Фальков - Ёлка для Ба

Он точно чувствовал, куда бить, и попадал в цель. Про ящики он, конечно, высказался фигурально, а всё же попал прямо в точку. И про моё семейство тоже: вроде он заранее знал, куда бить. Не от Жанны ли — не по Жанне ли… В любом случае он мог быть доволен, на моём лице он находил немедленное подтверждение тому, что попал, куда хотел.

Изменница Жанна укоризненно смотрела на меня, осматривала с головы до ног, словно впервые видела, или будто я вдруг отказался от мороженого. Рассуждения о том, что «здесь» всё иначе, конечно, были ей известны. Но вот — понятны ли до конца? Можешь или нет, какая простота! А во мне всё протестовало против такого упрощения, против сведения трёхзначного, многозначного, плотно обступившего меня мира — к столь плоскому варианту, как бы он ни был правдоподобен и эффектен. Я и простейший трек уже зачислил в метафоры бытия, что же говорить о целом, содержавшемся в том «здесь»? И хотя моё сложное отношение к факту ничуть не упростило отношений с ним, ведь пробежать круг я не смог, о, неразвязуемый клубок противоречий, горькая головоломка!.. но и простота самого факта ничуть не изменила моей позиции: я по-прежнему упорствовал в своих сложностях.

— В седло нельзя, — протянул я фамильярно, замечание о способностях навело меня на такой тон: почти на равных. Отсюда же продолжение, из материнского лексикона: — Хм. А куда можно?

В его глазах опять понимание, понимание и скука.

— Ладно, я тебя раскусил, — сказал он, чуточку и в сторону Жанны, словно он и ей хотел преподать урок, продемонстрировать наглядные пособия по предмету, уже давно изучаемому ею — с не слишком большим успехом.

— Ладно, — повторил он. — Тебя нужно носом сунуть, тогда ты поверишь. Всех вас так же… Вам надо дать пощупать, иначе вы ни в какую. Что ж, давай прокатимся.

— Не надо, — попросила Жанна.

— Ты займись-ка своим делом, закрой калитку. А про нас никто не узнает, подмигнул он мне. — Правда, хлопчик?

— Гроб, — у меня получился не басок, а меццосопрано.

— Горб! Прикуси язык, я суеверный, — усмехнулся он. — Эта машина в порядке?

Брат молча кивнул, не подымая глаз и продолжая ковыряться в другой машине. Жанна послушно закрыла калитку и привычно отступила на пару шагов, по-видимому, её вера в искусство мотобоя победила опасения, столь схожие с моими. У меня не было этой веры, и потому я боялся, откровенно говоря — боялся смертельно. Хотя старался не подавать виду. Назарий подхватил меня подмышки и усадил верхом на бак.

— Не обожгись вот тут, раздвинь копыта, — он тронул мои лодыжки. — А колени сожми. Держись двумя руками, и покрепче. Страшно?

— Да, — вдруг честно признался я, с трудом выговорив и это, столь простое слово.

— Отлично, — сказал он, садясь в седло позади меня и запуская двигатель. Не будешь бояться — голову сломаешь. Это после понятно будет, что боялся напрасно. А сейчас бояться нужно, и так каждый раз…

Его локти плотней сжали мои плечи. Он крутнул ручку и конец фразы был раздавлен рёвом двигателя. Подо мной содрогалось железное тело: чудовище просыпалось, позёвывая и потягиваясь. Клубы выхлопных газов вырывались из него, из-под меня, казалось — из меня. Голову мне обложила пелена, похожая на столь памятный, предохранительный ватный бублик. От его нажима всё поплыло перед глазами и раздвоилось: косоглазие получило подкрепление. Зато страх сразу скукожился, ужался, оставив место для чего-то иного, может, и для размышлений… Этот шутливый комментарий из более поздних времён, а тогда я как раз перестал что-либо сознавать, кроме того, что лопатки мои вдавило в грудь Назария. Стартовый скачок тоже прошёл мимо моего сознания, перед моим носом как-то сразу оказалось неподвижное — а на деле бешено вращающееся пупырчатое колесо и мчащийся ему навстречу, а чуть позже тоже остановившийся, трек. Я прижался к баку, вцепился всеми конечностями во всё, что помогло бы мне удержаться в моём железном седле, сама кожа, мгновенно покрывшись присосками — то есть, мурашками — прилипла к металлу. Всё моё внимание, хвалёный мой ум, сконцентрировалось на одном: на напряжении собственных мышц. Скорострельные залпы выхлопной трубы, стрельба врассыпную раздвигающихся и возвращающихся на место сегментов трека — это до меня не доходило, только после, когда пытка кончилась, я вспомнил и об этом.

Благодаря такой отстранённости и от пространства, и от, стало быть, времени, эта пытка протекала как бы вяло, лениво, не спеша. Трудно, поэтому, сказать, сколько именно она длилась, минуту? Такое отстранение помогло мне переварить эту минуту, да, восприятие тут ближе всего к пищеварению, ибо как раз в органах пищеварения происходила наиболее бурная деятельность. В другой ситуации эта деятельность назвалась бы как раз расстройством деятельности. То же касается и органа памяти: почему-то мне казалось очень важным запомнить ругательство, вложенное в моё ухо мотобоем на каком-то очередном витке. Вероятно, тот оборот речи показался мне необычайно совершенным.