Борис Фальков - Ёлка для Ба

Вторым идёт Иван Кемпбелл, Ив, коричневый сугроб в белом костюме. Но прежде него самого идёт улыбка, с добродушными зубами, открытыми навстречу противнику в каком-нибудь броске, или особенно мощном захвате в партере. Отец Ива двадцать лет пропадал на Колыме и пропал, как сугроб, занесенный угольной сажей. Негра там ели, по словам Ива, комары и гнус, а сам негр не ел ничего. О своём детдоме Ив предпочитает помалкивать.

Третий — Сандро Сандрелли, человек-глаз. На нём серая крылатка или просто халат. У него есть протезы, но он их презирает, на них чёрные перчатки. На его ногах же — белые, запачканные на ступнях, с вензелем: SS. У него есть монокль и славный сабельный удар, пробор в лаковых волосах. И у него прежде всего зубы, всегда и везде. Известно, работа… Сандро, человек-выстрел, бабы злы до него, а мужики — на него, отчего бы это? Вот, Жора даёт Сандро прикурить, я отчётливо вижу эту сцену, а курит ли тот? Или это тоже только работа, вроде шиколата, который Жора, как известно, терпеть не может?

Дальше: Назарий Манукян, человек бочки, по прозвищу «мотобой». Харлей, чай после попойки, пот после чая… можно снова влезать в седло. Его механик по прозвищу «брат», звучит, однако, как «раб».

Ещё дальше: Жанна, третий глаз, смех и страх, дрожат коленки… Но это уже было, и вообще: всё оно не дальше, а ближе. Ближе всего. О, Жанна!

Ася Житомирская… Кто она, и что?

Снова сугроб в угольной саже.

Полированный моноклем глаз, а ноги без перчаток отданы очень маленькой женщине: стрижка ногтей.

Чай, водка и улыбка.

Толкучка на базаре, вся труппа из Большого цирка тут: торгуют шмотками, иначе жрать нечего. Тут же их дети, почему-то с керосинками. Вагончики высокомерно смотрят на это нашествие чужих… Кроме Назария. Он живёт у Аси, в городе?

Назарий ораторствует, и все заворожены: следят, как он двигается, словно кошачье по клетке. Все готовы на всё — для него, а он принимает всё с усмешкой. Он прям, в смысле откровенен, как сильная машина. Сколько раз он падал? И всё ничего: разбился, отлежался, подъём и снова работа. Он ворожит всеми, высшая каста, не просто дрессировщик — а укротитель металлической свирепой кошки: мотобой.

А Ася? Ну что — Ася… стоит в бочке, или продаёт билеты. А чуть позже уже и не стоит, а только продаёт. Зато Жанна стоит в бочке. Оплата по маркам, то есть, прибыль делится соответственно рангу, касте. В сравнении с зарплатой Большого цирка — и у низших каст это целое состояние.

Аккордеон на брюхе аккордеониста, чрево на пузе чревовещателя, сокращённо Чрево.

Жора: меня тоже хотели придушить, в детстве, и это неплохо. Что именно неплохо, почему — тоже?

А что за сари, откуда оно у Жанны, зачем?

Улыбка и работа, всё то же каждый день.

Работа… тут бы и покончить с нею, невелико счастье, этот минималистский роман всегда один и тот же. Глава первая: Ася в бочке. Глава вторая: Жанна в бочке. Глава третья: я в бочке… И последней главы не видать, при всём минимализме. Каталог, который ведётся до скончания века, ему можно предпослать любое вступление — и нельзя достичь эпилога, не нарушив избранного стиля.

Кратко, «очень кратко опишу свою жизнь до события самого важного: я не заметил, как корабль отчалил.» Что дальше — не так уж существенно, главное событие уже произошло, и этого не заметил никто.

Ещё короче: «я люблю тебя…» — пальчик сорвался с чёрной клавиши на белую, пауза. Кого же на этот раз, кому именно посвящается эта глава? Опять несущественно, само-то это событие уже тоже тут, пусть и не замеченное никем: ведь мы с Жанной, что бы там дальше ни было, уже мчались когда-то вместе. А что, собственно, было дальше? Эге-е…

Но однажды мы всё-таки мчались вместе — разве этого не достаточно для любви?

У всякой дороги есть конец, коли отчалишь — то куда-нибудь уж и причалишь. Но если свернуть дорогу в бублик, сцепив её начало с её же концом, то получится бесконечность. Свёрнутая в цилиндр стенка бочки и есть такая бесконечность, а уж если на утрамбованной земляной арене, ровно в центре её, сидит по-турецки механик по прозвищу Брат, ковыряясь в суставах двух Харлеев и насвистывая нечто армянское, то тут пахнет уже и вечностью.

Я в нерешительности стоял на пороге бочки, на границе внутреннего и внешнего, временного и вечного. Ступить на ту землю непосредственно… Мне-то представлялось, что к моему визиту приготовятся пристойней: сделают деревянный настил, или выложат мостовую. Бесцеремонный тычок в холку пропихнул меня внутрь. После тщетной попытки сохранить равновесие я вывернул влево и выбежал на трек. Устоять на нём было вовсе невозможно и, проковыляв по нему пару метров, я очутился всё же на той самой земле. «Земля», мрачно сказал капитан.