Vincent Killpastor - Школа Стукачей

Значит в Ташкент я не поеду…

Я уже изменил ей. Не физически, но мысленно. Я возжелал Ленку с работы. Это тоже заставляет меня презирать свою собственную суть.

Гнилое и похотливое нутро… Теперь у меня нет ни Ленки, ни Вероники.

Нет и меня самого. Да, забыл сказать, денег тоже нихуя не осталось.

Я работаю на автопилоте потому что боюсь сдохнуть под забором в чужом, жёстком городе. Количество вечерних «отвёрток» растёт скачкообразными темпами.

Но с особенным ужасом я жду воскресения.

Какой жуткий день! Не хочется просыпаться. Я заставляю себе заснуть снова и снова, лишь украсть ещё кусочек от бесконечной воскресной пытки. В конце-концов или мочевой пузырь или тупая головная боль от пересыпа, заставляют меня вернуться в реальность. А этот паскудный Багарь тоже никак не приучится срать где положено. Сейчас накормлю его песком на завтрак. Хотя от этого станет гаже только мне самому…

Все прошлое воскресение я провёл в кинотеатре. Прятался в туалете под конец фильма, чтобы остаться халявно на следующий сеанс в другом зале.

Кино тот же наркотик. Замена постылой реальности. Просто печень не так разрушает, как опий с гидрой. А в остальном тоже самое.

Отвёртка, сон, кинофильмы… Вполне приличные способы забыться.

Но я знаю более превосходный способ. Вспоминаю о нём все чаще.

Мои вены давно зажили. Остались только несколько мелких белых шрамиков. И память о кайфе. Светлая, добрая память. Похоже, что вечная память. Старый друг — лучше новых двух.

Я совсем не помню ломку. Зато, я очень хорошо помню кайф. Я скучаю.

Иногда во сне я пережимаю привычно ногой мой локтевой сгиб, массирую вену и иступлено жахаю в неё иглой… Только вместо прихода я просыпаюсь.

И хочу сдохнуть всё сильнее.

Эти мои сны и тоска по игле — страшная тенденция. Тело уже привыкло жить без наркотика. А вот голова все время к нему возвращается. Надо чем-то занять голову. Чем?

Самое лучше — завести новый роман. Такой чтоб как гейзер лупил!

А? Только вот с кем? Надо бы повнимательнее осмотреться вокруг.

Ну извини уж, Вероника… Обета безбрачия я тебе не давал. Покатился я по наклонной. Гуляй и ты, Вероника если уж станет невтерпёж. Только так чтоб я не узнал… Мысль о тебе под чьей-то волосатой грудью с небритыми подмышками и, почему-то татуировкой в виде якоря, унизительна…

У нас кончилась питьевая вода, и сорвиголова Булка решил сделать вылазку. Мы с Бибиковом благословляем его в дорогу матом.

Уже стемнело, и по зоне объявили отбой. Хотя в нынешние времена это пустая формальность.

У узбекского неба ночью блеск и цвет битума. Крыша тоже облита битумом.

Мы лежим на тёплой крыше и смотрим с Бибиком в битумное небо.

Ночь черна. Ночь нежна.

— Ну значится откинулся он. Все путём. Едет домой. А ему кенты говорят — пиздец весь микрорайон твоей Ксюхе уже на клык дал.

— И чо?

— Ну чо-чо? Берет тот мужик бритву…

— Ну нахуй, валит её? Только откинулся и о по-новой? Пиздишь ты, сука.

— Ты слушай, заебал, берет он, значит, бритву и бреется нахуй.

— Хахаха! Джентыльмен, бля, какой! Бреется, а?

— Патухни мразь!

— Ну и чо, и чо?

— Бреется он короче.

— Пагоди, он ебало бреет или хуй?

— Ебало бреет, конечно!

— Дааа… Воспитание-с! Этого у твоего лирического героя не отнять!

— Какого ещё в пизду героя? Вообще не буду ничего рассказывать.

Иди нахуй, гандон.

— Игорь, Игорёха, ну бля со скуки я. Просто сдохну, если не скажешь что он потом сделал? Принял ванну? Начистил до режущего глаза блеска туфли? Долго выбирал подходящий в тон галстук?

— Нихуя! Он взял эту пену от бритья, с волосками со всеми, ну, с щетиной своей короче, взял и намазал себе на хуй!

— АХХАХААХА — намазал на хуй пену с волосками, какой поворот сюжета, герой-извращенец! А потом он, наверное, долго дрочил и жёг до утра её письма?

— Намазал хуй пеной, да! Одел костюм. Купил цветов, ваксы — и к этой Ксюхе прямой канает! «Здравствуй любимая», мол.

— И чо?

— И ничо. Выебал её как врага народа. Так отхуярил, что она к утру ноги свести не могла. А через три дня её в больницу и положили. Вся пизда снутрях загноилась, пиздец прямо. Волосков он ей туда натолкал хуем.

— И чо?

— Вырезали у той шалавы все нутро. Вот так.

— Жуть какая, Бибик

Первый раз я увидел Пьерошку в метро. Она впорхнула на Бауманской. У всего вагона к тому времени был землисто — выцветающий цвет лица. Что поделаешь, солнышко московское, поздне-осеннее.